Потом он пустил в ход руки. С кофточки так и полетели
пуговки; юбку с Лельки он стащил одним рывком, только треск пошел; бельишко и
чулки баснословной цены тоже порвал. Другому Лелька уже прошлась бы ногтями по
роже и в два счета выгнала вон, выкинув вслед его собственное снятое барахло… а
то еще и не выкинула бы, а наутро снесла знакомому барыге – все доход, а
обобранный небось не пожалуется, никто не смел жаловаться. Но здесь она
поостереглась. Да уже и не хотелось кусаться, царапаться, браниться. И
выплясывать камаринскую под мужиком, изощряться в распутстве – тоже не
хотелось. Замерла, раскинулась, всем телом ловя прежде не испытанное… Что это?
Никогда раньше такого… Неужели мужчины чувствуют то же? Так вот что значило
исступленное дыхание всех тех, кого принимало ее тело, для кого старалось… Вот
что значили прерывистые стоны, крики, всхлипывания… Но кто тут сейчас стонет,
задыхается, вскрикивает, всхлипывает? Да она же сама!
Это она стонет от счастья, это она замерла в объятиях
случайного мужчины… нет, врага! Она прильнула лицом к его плечу, рассыпала по
его груди мелкую дробь поцелуев, обвила за шею, прижалась так, что в какой-то
миг почудилось – слилась с ним всем телом, всем существом своим!
Мурзик зевнул равнодушно, размыкая объятия и сползая с ее
тела:
– И что? И это все? Да ну… А плели-то про тебя! Ох и горазды
врать мужики! Таких у меня знаешь сколько было-перебыло. Таких, как ты, на
любом углу сыщешь. Я-то думал – ты огонь, а ты – тесто, бабье тесто, только и
всего. Кошка драная – под шейкой почесали, она и замурлыкала. Нет, к таким я
больше не ходок! По-хорошему, расквасить бы тебе рыло… Ладно, пожалею, не стану
бить. Но ты смотри, сучонка: сболтнешь, что я у тебя был, – в две минуты
выкатишься из города, как нетрудовой, разложившийся, общественно вредный элемент.
И не стокилометровую тебе прописку определим – в Унжлаг полетишь, как перышко,
легче легкого. Слышала небось про такой? Конечно, слышала… Вот так-то! Хочешь
жить – молчи. А то разве чиркнуть тебя по горлу финочкой, чтоб уж наверняка
заткнулась? Нет, вдруг видел кто, как я сюда шел… Донесут еще…
Мурзик рассуждал сам с собой, одеваясь, застегиваясь,
приглаживая волосы перед маленьким круглым зеркальцем в металлической оправе.
Лелька лежала, раскинувшись, недвижимо, даже прикрыться не
позаботилась. Голое тело отходило от внутреннего жара, которым только что
горело, и начинало зябнуть. Но она терпела, не тянула на себя простынку.
Неужели не оглянется? Неужели, увидев, как она лежит со
ждуще раскинутыми ногами, не взволнуется, не вернется? Неужели это все, неужели
ей больше подобного не испытать?
Нет. Мурзик – впрочем, это уже был Верин, осторожный,
брезгливый Верин, который только что опоганился со случайной проституткой и
теперь спешил забыть об этом, – вышел, даже не оглянувшись.
Лелька прижала руку ко рту, чтобы не опозориться – не
крикнуть, не позвать. Кое-как, мучительно сглотнув, подавила сухое рыдание.
Потом заставила себя встать с кровати, побрела к керосинке –
надо согреть воды и помыться. По пути окинула взглядом стол и комод. Либо на
столе, либо на комоде ее «гости» всегда оставляли деньги. Кто больше, кто
меньше. Чья пачечка была толще, чья тоньше.
Верин не оставил ничего. Ни рубля, ни копейки! И бутылку
недопитую газетной пробкой заткнул, с собой унес! Ладно, хоть остатки огурцов
не прибрал…
Ах ты, стебарь сормовский, сразу видно, кем ты был! Обирал
гулящих девок. Кот! Котяра презренный!
– Не угодила я тебе? – с циничной ухмылкой спросила Лелька,
глядя на захлопнувшуюся дверь. – И ладно. Зато ты мне угодил. И коли ты мне
заплатить за труды не пожелал, то я тебе – заплатила. Всем, чем могла!
* * *
Да, в сознании людей еще слишком много пережитков прошлого,
следов старого мира, размышляла Оля. И чем старше человек, тем сильнее засорено
его сознание. Взрослые цепляются за обломки былого, словно голодный – за
плесневелый кусок хлеба. А плесневелая труха вокруг так и разлетается, так и
забивает ноздри, так и отравляет тех, кто рядом. Воспоминания о прошлом столь
же опасны, как религия.
Все эти храмы… Уродливое нагромождение помпезных, ложных
красивостей. К счастью, в Энске сейчас уже много храмов или разрушены, или
закрыты. Но все равно их до сих пор слишком много. По-хорошему, разобрать бы их
по кирпичику, а все кирпичи вывезти в Заречную часть, где продолжает строиться
автомобильный гигант, равного которому, конечно, нет и никогда не будет во всем
мире. Автомобили, которые там выпускаются, самые быстрые, самые красивые в
мире! Тут нет и не может быть никаких сомнений! Всякие замшелые американские
Форды и прочие фабриканты, угнетатели пролетариата, наводнившие мир
некачественной продукцией, которая, конечно же, ломается на каждом шагу (а
разве могут быть хороши автомобили, сделанные руками измученных рабочих,
ненавидящих свой подневольный, плохо оплачиваемый труд?), – все они дохнут от зависти,
видя новые советские автомобили, выпущенные в Энске!
Конечно, нельзя отрицать, что для разработки знаменитой
энской «эмки» были использованы образцы «Ford Motor Company», но, с другой
стороны, и нынешняя Россия родилась на территории России старой, а ведь это
принципиально иное государство. Так и «эмка» – принципиально новый автомобиль.
Как бы хотела Ольга Аксакова оказаться в числе тех, кто
причастен к свершению исторического процесса! Как бы она хотела жить в
землянке, своими руками копать котлованы для будущих цехов, возводить их стены,
а потом встать к станку и своими руками выточить какую-нибудь основную деталь
будущего автомобиля – ну, там, карданный вал или лучше подвеску,
модернизированную, приспособленную для российских дорог… Эх, если бы не дед,
мама и дядя Шура, которые ее чуть ли не силком заставили закончить школу и
поступить в университет (домострой какой-то, честное слово!), она прямиком
ринулась бы на автозавод сразу после седьмого класса. Причем среди ее друзей и
однокурсников почти все были такие же несчастные отпрыски интеллигентных семей.
Счастливчиками считались те, кто успел потрудиться на строительстве автозавода,
закончить рабфак – а потом прийти в университет без экзаменов, по особым
спискам. Оля, конечно, сдавала сначала на аттестат, потом вступительные
экзамены, мучилась, учила, зубрила, как проклятая…
– Ну почему я родилась в такой несознательной семье?! –
воскликнула она как-то раз в полном отчаянии. – Все порядочные люди в наше
время сначала идут на производство, учатся на рабфаке, а вы меня держите дома,
словно елочную игрушку, ватой обернутую!
