– Пойдем к тебе, – проговорил Верин, и нотка животного
нетерпения прозвучала в его голосе.
Лелька вздохнула – как бы разочарованно, однако это было
именно то, чего она и добивалась.
– А как пойдем, под ручку или порознь, будто вовсе чужие и у
тебя на меня… не навострен?
И захохотала, ожидая, что Верин сейчас начнет конфузливо
озираться, робея: вдруг кто-то оглянется на ее безобразный хохоток и увидит его
рядом с девкой, в которой только слепой не опознает гулящую.
Однако он не дрогнул, зато прищур синих глаз сделался
острее:
– Врозь пойдем – ты впереди, а я за тобой. И… берегись,
девка, со мной шутки вышучивать, не то словишь в бок перышко, я тебе верно
говорю!
– Что? – удивилась Лелька. – Перышко? Правда, что ли?
– Неужели! – опасно ощерился Верин… Нет, не Верин, а Мурзик,
и это чисто энское словцо, которое всегда коробило Лельку, теперь вдруг
показалось ей необычайно возбуждающим.
Сердце заколотилось в горле.
– А ну как и впрямь прирежет? – пробормотала она тихонько
себе под нос. В последнее время образовалась у нее такая привычка – беседовать
с собой… привычка, говорят, свойственная лишь сумасшедшим, одиноким или вовсе
уж старикам… А впрочем, она давно уж спятила, иначе не жила бы той жизнью,
которой живет, не играла бы в те игры, в которые играет. И разве она не
одинока, и разве каждый год, ею прожитый, не идет за три года обыкновенной
человеческой жизни, так что ей сейчас отнюдь не двадцать пять, а все семьдесят
пять, а разве это не старость?
Лелька свернула в проулок, выбрав самую короткую дорогу к
своему дому. Шла как могла быстро, насторожившись, но Мурзик не отставал,
двигался след в след. Порой Лелька ощущала его жаркое дыхание чуть ли не у
самого своего уха и была почти уверена: обернись она, около ее глаз блеснет
лезвие хулиганского ножа. Взгляд его так упорно липнул к ее белевшим в сумерках
ногам, что она чувствовала его, как прикосновение.
Наконец впереди показались очертания бывшей Варвариной
часовни, на крыше которой уже вылезло молоденькое деревце. Сейчас, на фоне
звездного неба, треплемое ветром, оно выглядело жутко: словно скрюченная рука
скелета, погребенного в часовне, пробила свод и взывала к небесам не с мольбой,
а с проклятьем.
Лелька привычно протопала мимо, но сзади окликнули:
– Погоди-ка.
– Что?
– Зачем сюда? – спросил Мурзик.
В самом деле растерянно спросил или почудилось?
– Что? – не поняла Лелька.
– Сюда зачем привела?
– Да я тут рядом живу, я ж тебе говорила.
– Ну верно, я забыл.
Лелька двинулась было вперед, но, не слыша сзади шагов,
приостановилась, оглянулась:
– Ну, чего стал? Раздумал?
– Сейчас.
Мурзик смотрел на часовню. Лица его не было видно.
– Ты здесь бывал, что ли, когда-то? – догадалась Лелька.
– Бывал.
– Венчался небось? – хохотнула она. – Хотя что я говорю, в
часовне ж не венчали, только отпевали.
– Здесь служила одна девушка. Верка-монашка ее звали, –
пробормотал Мурзик, словно про себя.
– И что? Ты эту монашку, что ли… – начала Лелька вопрос с
привычной прямотой – и ахнула, потому что Мурзик стремительным движением
оказался рядом, сгреб горстью пальтишко на груди, подтащил к себе – так, что
Лелькины ноги оторвались от земли. Пахнуло «Тройным одеколоном» и смертью:
– Молчи. Поняла?! Молчи!
Лелька с силой вырвалась, поскользнулась, чуть не упала.
А ведь это уже не игра…
По-хорошему, сейчас влепить бы ему пощечину, повернуться и
уйти. Нет, после пощечины уйти не удастся: как раз и получишь ножом под дых.
Она чувствовала, что Мурзик вдруг перестал владеть собой.
Ту историю Лелька знала от дяди Гриши. Она и стала причиной
того, что отца ее убили, а дядю Гришу изувечили на всю жизнь. И теперь, спустя
более двадцати лет, эта история едва не стала причиной Лелькиной смерти.
Ну и ну, видно, крепко когда-то зацепила его Верка-монашка,
если при одном ее имени вышколенный зверь снова стал зверем диким.
А как бы хорошо – удар, короткий приступ боли – и больше
ничего, и все беды и заботы разом кончились!
Нет, еще рано. Разве бросишь Гошку одного? Одному ему не
справиться. И няня ждет, когда Лелечка вернется и заберет от угрюмой соседки…
– Ну ладно, ты что, с ума сошел? – миролюбиво проворковала
Лелька. – Молчу, молчу! Пошли?
А вдруг он сейчас развернется и уйдет?
Если уйдет – все пропало. Все напрасно! Все годы позора и
унижений – псу под хвост. Гошка не простит ей никогда. И дядя Гриша. И няня не
простит. И папа с мамой, которые смотрят на нее сейчас с небес.
– Пошли, миленок, ну ты что? – проворковала Лелька самым
умильным голоском и прильнула к Мурзику. – Я молчу, молчу, больше ни словечка
не скажу. Пошли, а? Истомил девку… – И скользнула ловкой рукой под полу его
пальто чуть ниже пояса.
Ну какой мужчина устоит?
Вот вошли в дом, вот осмотрелись, выпили водки из бутылки,
которую Мурзик вынул из кармана – ну да, это была именно водка, а не
какое-нибудь сладенькое вино, с которым прилично являться к даме. Закусили
ядреным огурчиком, который Лелька споро нарезала. Некоторые гости приносили
конфеты – но какие конфеты мог принести Мурзик, сормовский потаскун?!
