Ничего, ровно ничего. Однако он почему-то не мог отвязаться
от мыслей о ней. Не мог – и все!
* * *
– Там кто-нибудь есть, за занавеской? – Это было первое, что
спросил Верин, когда вошел в Лелькину комнату и окинул ее взглядом.
– Раскладушка моя стоит, – вызывающе сообщила Лелька. – Сплю
я там. А что, не веришь? Ну так пойди посмотри.
Верин дернулся – вроде бы и в самом деле собрался заглянуть
за занавеску, но остался на месте.
– Так ты где спишь-то? Здесь, – ткнул пальцем в диванчик, –
или там?
– Когда одна – там, – усмехнулась Лелька. – А когда с
ночевальщиком – здесь. Раскладушечка моя хилая, в чем только душа держится, как
начнем скакать – развалится, в одночасье на полу окажемся. Не веришь? Да и
впрямь пойди погляди.
Лелька смотрела с вызовом. Верин чуть хмурился, озираясь.
Сомневается он, вот какая штука. А зря. Сегодня закуток за
занавеской и впрямь пуст. Няню Лелька с братом еще с утра унесли к соседке на
целый день. Заплатили, конечно, за присмотр, а как же? Обыкновенно, когда к
Лельке приходили гости, няня тихо, почти не дыша, лежала за занавеской, не
стонала, не охала, не просила воды или поесть – терпела муку мученическую,
слушая, как диван ходуном ходит. Там ее маленькая девочка, Лизонька, Лелечка,
валяется с чужим мужиком, зарабатывая деньги и дурную славу. И еще кое-что.
Деньги нужны были, чтобы жить. Слава нужна была, чтобы
поймать самую крупную, самую дорогую добычу. Кое-что нужно было для того, чтобы
успокоиться.
Они с няней никогда не говорили о Гошкином плане, не
обсуждали его, не хвалили и не ругали. Лелька знала, что няня во всем
поддерживает брата. О да, она любит Лельку, жизнь за нее отдаст… но при этом и
ее собственная, и Лелькина жизнь для няни ничего не значат по сравнению с
жизнью Гошки. И себя, и любимую девочку Лелечку няня воспринимала лишь как
подспорье для Гошки. Топливо для некоей печи, которую он разжег – и в которую
готов бросить и себя, и близких. Да, Леля знала, что Гошке тоже предстоит
взойти на эшафот. И если он столь безапелляционно требует жертвы от сестры и
няньки, то лишь потому, что уже принес свою жизнь в жертву. И ему еще предстоит
тернистый путь страданий.
Лелька чувствовала, нет, всем существом своим знала – долго
ждать Верин не будет, придет нынче же. Она приготовилась. На работу отправилась
в обычном сереньком костюмчике: у них в заготконторе директор – сущий советский
монах, держит людей строго, и Гошка наказал с ним не ссориться, за работу
держаться – кому это надо, если ее выгонят вон, как шалаву? И потому на работе
Лелька была сама скромность, просто гимназисточка, даже и не поверишь, какие
финтиля она выделывает для клиентов, как резвится с ними – чуть ли не на
абажуре качается! На работе у нее юбка ниже колен, пиджак на все пуговицы
застегнут, блузка до самого горла законопачена. Однако сегодня она завернула в
газетку и прихватила с собой все, что могло понадобиться для вечера: кофточку в
обтяг, с глубоким вырезом, короткую юбчонку, которая была так обужена, что знай
лезла вверх и с каждым шагом делалась еще короче, сетчатые чулки невероятной
красоты и соблазнительности, купленные из-под полы за безумные деньги (ровно
ползарплаты ушло на одну пару, а поскольку Лелька на всякий случай брала две,
туда вся зарплата ухнула). Ой, сколько денег идет на бельишко, на чулочки, на
портниху, маникюршу, парикмахершу, на сапожника – старого театрального
сапожника, который шьет изящные туфельки на каблучке по прежним еще колодкам,
чудом сохранившимся у него в мастерской…
Она била по клавишам своего замшелого «Ремингтона» (единственно,
чем не нравилась Лелька ее работа, это тем, что никак не удавалось отрастить
длинные ногти, они то и дело ломались на западающих, тугих клавишах) с
невиданным упорством. Уже и начальник промаршировал мимо секретарского отдела,
как всегда не прощаясь (это было ниже его достоинства, а вот хватать Лельку за
ляжечку, когда она приносила очередную сводку заготовки в кабинет, – вполне с
тем достоинством гармонировало), уже и уборщицы расползлись по кабинетам (у них
в заготконторе всегда убирались с вечера), а Лелька все усердствовала, лишь
изредка позволяя себе минутную передышку. Нет, не для того, чтобы папироску
выкурить, а чтобы подбежать к окну и украдкой, сбоку, не высовываясь, глянуть
на улицу.
Приедет? Что-то долго его нет… А если осечка? Неужели Гошка
ошибся и неправильно Верина просчитал?
Она как раз маялась у окошка, когда на противоположной
стороне улицы мелькнула знакомая черная приземистая «эмка»
[12]. На таких
«эмках» разъезжали облисполкомовские чины.
Ага! Приехал!
Сердце так и забухало в горле, однако Лелька смирила
волнение, нашла спасение в привычной насмешливости. Ну конечно, товарищ
ответственный начальник не мог себе позволить промочить ножки в той слякоти,
которая за день покрывала улицы Энска! Да и прекрасно, значит, Лелька нынче
проедет по городу, как принцесса. Нет, не принцесса – королева! Говорят, у них
там, в проклятом буржуазном мире, выбирают самую красивую девушку и назначают
ее королевой красоты. Лелька смогла бы, наверное, получить этот титул, ведь она
– вылитая мать (только глаза отцовы), а мама была в самом деле удивительной
красавицей.
Однако спустя минуту Лелька поняла, что мечты ее – нет, не о
победе на конкурсе красоты, а о поездке на легковушке – не сбудутся. Из «эмки»
выгрузилась высокая фигура в сером пальто, и автомобиль немедленно уехал.
– Ну вот, – сердито сказала Лелька, – слабо девушку
прокатить, да?
Но тотчас решила, что нельзя так много ждать от Верина.
Довольно, что вообще приехал, а мог бы ведь и не появиться. Но все-таки она
зацепила его вчера, крепко зацепила. Гошка молодец. Прямо колдун какой-то!
