В первые дни все только возмущались и каждый надеялся, что
случившееся с ним – недоразумение, которое скоро разъяснится. После одного-двух
допросов с участием «молотобойцев» надежда на разъяснение развеивалась, как
сон, как утренний туман. На некоторое время человеком овладевало тупое отчаяние
– и именно отчаяние в сочетании с особенно методичными и жестокими допросами,
длившимися иной раз по несколько суток (людей приволакивали назад в камеру
почти без признаков жизни), заканчивавшимися частенько в спецкарцере с
обложенными льдом стенами либо с раскаленными батареями отопления, и вынуждало
невиновных признавать всю возводимую на них напраслину, да еще и других
невиновных оговаривать. Тюрьма на Арзамасском шоссе, это чудище с жадно
разверстой пастью, алкала новых и новых жертв… и получала их. Потом, по
прошествии приступов первого отчаяния и тупого смирения, когда заключенные,
чудилось, воскресали лишь для того, чтобы угрюмо прожевать кусок непропеченного
хлеба и проглотить кружку теплой баланды из гнилой свеклы, репы или мороженой
картошки, во многих вновь вспыхивала воля к сопротивлению. Тогда они замыкались
в себе, переставали слушать пересказ романов Дюма в сокращенном варианте или
предаваться ностальгическим воспоминаниям и напряженно думали о том, что
сделать, чтобы сбить с толку следователя, заставить взглянуть на себя как на
серьезного противника, а не как на отработанный материал, тряпку, растоптанного
слизняка. Помочь могла только ледяная логика опровержения всех предъявляемых
обвинений, которые, по большей части, были такой же вопиющей – ну просто из рук
вон! – чепухой, как попытка покушения на Сталина во время первомайского парада,
инкриминированная Александру Русанову.
К чести его, надо сказать, что воля к сопротивлению не
угасала в нем ни на мгновение. Едва очухавшись после достопамятного первого
допроса, выхаркивая сгустки крови и шмыгая разбитым носом, из которого никак не
переставала сочиться юшка (платка носового ему почему-то не оставили, отняли
вместе с часами, ремнем от брюк и шнурками от ботинок, видно, он считался
излишеством для врага народа), поэтому рубаха вся была в заскорузлой крови, он
начал проигрывать в воображении новый допрос, на котором ему будут представлены
новые обвинения. Скажем, окажись он в самом деле боевиком, замыслившим теракт,
и понимай он всю безрезультатность стрельбы в вождя из рядов демонстрантов, он
воспользовался бы, пожалуй, старым дедовским способом, оправдывавшим себя не
единожды еще со времен народовольцев: бомбой. Правда, журналисту, не имеющему
ни технического, ни химического образования, изготовить бомбу довольно сложно.
Значит, у Русанова должны быть сообщники. И если в данном направлении
заработает «светлая мысль» следователя, из Русанова начнут выбивать имена
злосчастных его сообщников. Определенно привяжутся к университетскому
профессору химии Земляникину, о котором Русанов несколько месяцев назад писал
очерк.
Ну, хорошо – то есть плохо, конечно! – ну, предположим,
следователь прицепится к Земляникину и «установит» его «преступную связь» с
Русановым. Однако одних химикатов для бомбы мало. Для нее нужен корпус. Корпус,
который начиняется взрывчатым веществом. Что может послужить корпусом?
Небольшой полый металлический шар. Например, как что? У Александра Русанова
почему-то не хватало воображения, чтобы представить себе подобный шар. Точно
так же он не мог вообразить, кто в его окружении способен оказаться поставщиком
таких шаров. Разве что следствие «установит» его очередную «преступную связь» –
на сей раз с каким-нибудь токарем: скажем, с Сормовского завода. Честно говоря,
ни токаря, ни вообще кого-то из сормовичей в знакомых у Русанова не было. Но
если следствию нужно, их найдут.
Стоп! А зачем искать токаря? Зачем вообще шары? В какой-то
исторической книге Александр Константинович недавно читал об эсерах, с которыми
когда-то чуть не связался благодаря приснопамятной кузине своей, Марине
Аверьяновой, наверняка уже покойной, потому что, окажись она жива, Мопся
наверняка уже явилась бы в Энск, потрясая своими революционными заслугами, и
свела бы счеты со всеми, кто когда-то имел отношение к ее злоключениям: лишению
наследства, а потом аресту и ссылке. В первую очередь с Русановыми разделалась
бы Мопся, не поглядела бы, что когда-то с Сашенькой и Шуркой играли вместе в
серсо, в мяч, в куклы – во что они там еще играли, когда были малыми детьми? –
что танцевали вместе в классах, которые устраивал Игнатий Тихонович для своей
дочери, ее подруг и друзей. Да уж, она не поглядела бы, что родня! А впрочем,
об эсерах теперь, через двадцать лет после революции, и упоминать-то смерти
подобно. Даром что они – бывшие союзники большевиков, их всех под корень
вывели, так что очень может быть, и Мопся сейчас где-нибудь в застенке тоже
сочиняет оправдания – по поводу своих прежних боевых заслуг!
Ну что ж, кесарю кесарево…
Так вот об эсерах. Русанов когда-то читал, что боевики былых
времен, случалось, начиняли взрывчатым веществом обыкновенные консервные банки,
вывалив их содержимое – скажем, томатную пасту, – да еще закладывали туда
гвозди, шурупы, гайки. Конечно, метать банку, может быть, и не столь удобно,
как шар, однако убойная сила такого рукоделья бывала огромной.
Однако на что совершенно не хватило соображения Александра
Русанова, так на то, чтобы додуматься, как открытые консервные банки,
начиненные взрывчаткой, можно потом закрыть, чтобы при метании начинка из них
не вывалилась. Понятное дело, какая может быть техническая смекалка у
представителя гнилой интеллигенции, как назвал его следователь, сославшись на
товарища Ленина!
А между прочим, в ту минуту у Русанова просто-таки язык
чесался, чтобы сказать: хлесткое выражение революционного словаря товарищем
Лениным не более чем повторено. А принадлежит оно… Нет, не Сталину, как может
показаться. И не Троцкому. И даже не Василию Ивановичу Чапаеву, который в известном
фильме (замечательном фильме, признавал Русанов, при всем своем тайном
презрении к советскому кино!) припечатал Фурманова: «Гнилую интеллигенцию
поддерживаешь!» – за то, что комиссар спас от командирского гнева двух
фельдшеров, отказавшихся экзаменовать на доктора деревенского коновала.
Однако Русанов прекрасно знал, что (вот удивились бы Чапаев
и следователь!) впервые данное выражение употребил… самодержец всероссийский
Александр III. У Русановых в домашней библиотеке имелась книга «При дворе двух
императоров» – мемуары фрейлины Анны Тютчевой, дочери великого Федора Ивановича
Тютчева. И в ней рассказывалась такая история.
После кровавого убийства Александра II и приговора банды
Софьи Перовской к повешению либеральная пресса стала давать новому императору
жалостные советы: убийц, дескать, надо помиловать, и тогда преступники от
такого великодушия державной власти раскаются, и восторжествует вселенская
любовь.
