Колька презирает Олю из-за ее семьи! Он же комсомолец,
сознательный насквозь! Наверное, он таким родился. Ему повезло. А Олины
родственники родились другими. И, видимо, такими помрут.
* * *
Когда-то Дмитрий вычитал (он не помнил где, не в многомудрой
книге, а вроде бы в календаре или каком-то пустяковом журнале) невесть как
попавшую туда цитату из знаменитого Блеза Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и
надеемся». Вроде бы не обратил внимания на нее, даже сопроводил ироническим
поднятием бровей, а теперь вдруг те слова вспомнились да так на душу легли,
что, казалось, никогда раньше не слышал ничего столь точного. Выходило, что все
последние семнадцать лет он находился в ожидании событий, которые происходили с
ним сейчас. Очень хорошо подходило к описанию его состояния и известное
ироническое присловье: «Не согрешишь – не покаешься». Вот именно! Он накапливал
грехи, чтобы начать наконец получать отпущение. Однако его еще надо было
заслужить…
Именно так сказал ему Сергей – высокий, очень худой, даже
изможденный мужчина лет пятидесяти, сохранивший на своем смуглом, туго обтянутом
кожей лице следы замечательной красоты. Видимо, особенно хороши были когда-то
его серо-зеленые глаза. То есть они и теперь остались красивыми, но,
полуприкрытые морщинистыми, темными веками, странным образом придавали лицу
настороженно-хитрое выражение. Некий трагизм в сочетании с определенной
жуликоватостью. «Не то падший ангел, не то Шейлок», – так определил для себя
Дмитрий этого господина… или все же товарища? Шадькович называл его просто
Сергей – без отчества, без фамилии, без какой-либо преамбулы. Но, конечно,
Сергей был именно товарищ, ведь он являлся одним из ведущих сотрудников
«Общества возвращения на родину». В его обязанности входил инструктаж и
проверка лиц, подавших заявление о возвращении в Россию и о предоставлении
советского гражданства. Для начала инструкция была проста: строжайшее
соблюдение тайны своих намерений. Сергей придирчиво допытывался, известно ли
близким Кирилла Шадьковича и Дмитрия Аксакова об их желании вернуться на
родину.
Шадькович в ответ на его вопрос только плечами пожал:
– У меня никого нет, говорить некому. Правда, я Дмитрию
Дмитриевичу сказал, но он – особая статья.
Сергей кивнул:
– Ну да, вы единомышленники. А больше, значит, никому, а,
Кирилл Андреевич?
– Клянусь.
– Хорошо. А вы, Дмитрий Дмитриевич?
– О заявлении – ни словом никому не упомянул, нет. Однако я
сто раз говорил и жене, и друзьям в Войсковом союзе, что страшно тоскую по
России. Не далее как вчера спорили среди господ офицеров, что каждому из нас
дороже: свобода или Россия. Вышло, что всем дороже свобода, потому-то мы здесь,
а Россия – там. Но потом воленс-ноленс стал вопрос: а нужна ли нам свобода без
России? На самом деле таких, как я, больных тоской по родине, очень много, и я
как раз не согласен, что мы с Кириллом Андреевичем должны молчать. Напротив,
надо рассказывать! Не всем, конечно, а людям, которым мы доверяем. Вы и ваша
деятельность должны быть ближе, понятней возможным возвращенцам. Ведь вас
многие просто-напросто боятся: стоит, мол, к вам на порог, как человек будет
схвачен и тайно вывезен в большевистские застенки.
Тут он невольно запнулся.
Сергей взглянул понимающе:
– Что, по-прежнему говорят, будто похищение Кутепова и
Миллера – рука Москвы?
– А разве нет? – открыто взглянул Дмитрий.
Сергей укоризненно качнул головой:
– Я бы знал. Нет, мы не причастны.
– А между тем генерал Скоблин исчез, его жена певица
Плевицкая арестована как соучастница похищения Миллера. Якобы имеются
неопровержимые доказательства, однако их никто никому не предъявляет, берегут
до суда. В РОВСе сейчас разброд и шатания, за каких-то несколько месяцев все
разительно переменились. Скажите, а правда, что Скоблин и Надежда Васильевна
были вашими агентами?
– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, – пожал плечами
Сергей. Он был так худ, что костюм при всяком движении привольно болтался на
нем, словно не человеческое тело облегал, а покрывал некое бесплотное существо.
– Слушайте больше досужей болтовни.
– Болтовни много, вы правы. И злобной болтовни! В такой
атмосфере волей-неволей приходится помалкивать, что заявление о возвращении
подал, – продолжал Дмитрий. – Иначе какие-нибудь из наших фанатиков просто
пристрелят в запальчивости. Но, повторяю, вы свою работу зря не
пропагандируете, зря ее в такой тайне держите. Ведь святое дело – изверившимся людям
вернуть надежду на возвращение, на то, что родина готова их принять с
распростертыми объятиями…
– А вот этого не надо! – блеснул глазами, в одно мгновение
принявшими суровый стальной оттенок, Сергей. – Насчет объятий – не надо. Все вы
повинны в пролитии братской крови, в войне против собственного народа. Кто-то
больше, кто-то меньше. Тем, кто меньше, кто искренне раскаивается, мы
протягиваем руку как будущим товарищам. Тем, у кого кровищи по локоть, у нас
делать нечего. Но и перед теми, кому разрешен будет путь в Россию, мы ковровые
дорожки раскидывать не будем. Заслужить право на родину – вот что вам
предстоит. Как? Со временем скажу. Для начала к вам такая просьба: подумайте,
приглядитесь, прикиньте, кто из ваших хотел бы вернуться. Только ни в коем случае
не вступайте ни в какие опасные разговоры! Повторяю: приглядывайтесь,
исследуйте людей на расстоянии. Ошибетесь – не страшно. У меня есть кое-какие
данные – хотелось бы проверить, насколько они соответствуют реальности.
Встретимся через неделю, в следующий четверг, тогда и доло́жите. А сейчас
– до свиданья, товарищи.
И Сергей пристально поглядел в глаза Дмитрию, рука у
которого невольно дрогнула при этом обращении.
– По сути, нам предложили шпионить за своими… – пробормотал
Шадькович, спускаясь по узкой лестнице с первого этажа, где размещалось
«Общество возвращения на родину», к двери, ведущей на рю Дебюсси.
Дмитрий, идущий впереди, резко обернулся, возмущенный его
высказыванием… тем более возмущенный, что то же самое пришло на ум в первую
минуту и ему, но тотчас было старательно изгнано из головы.
– Я смотрю на это иначе. Мы сами для себя должны прежде
всего решить, на кого можно будет смотреть как на будущих товарищей по жизни в
России, а на кого – нет.
