Перелив вальса долетел сверху, из распахнувшейся двери
колонного зала, обвил Лельку, словно длинный шелковый шарф. И настроение у нее
вмиг изменилось.
«На сопках Маньчжурии»! Ее любимый вальс! Любимый вальс
отца! Лелька помнит, как при звуках этой мелодии его глаза словно бы уплывали
куда-то и он напевал негромко и грустно, ну так грустно, что Лелька не могла
сдержать слез:
Тихо вокруг,
Сопки покрыты мглой,
Вот из-за туч сверкнула луна,
Могилы хранят покой.
Теперь слов никто и не знает. Музыка играет, а песню не
поют. Война с Японией, кто о ней помнит, кому она нужна, наследие проклятого
прошлого…
Мама терпеть не могла этот вальс. Отец при ней и не пел
никогда, но Лелька помнит, как он иногда шептал, взяв дочку на колени, прижав к
себе и уткнувшись губами в ее волосы:
Тихо вокруг,
Ветер туман унес,
На сопках Маньчжурии воины спят
И русских не слышат слез.
Ах, как не хочется уходить! Как хочется потанцевать под
любимый вальс отца! Вот сейчас вернуться, бросить шубку коротконогой
гардеробщице, взбежать на площадку, войти в зал, положить кому-нибудь руку на
плечо и полететь, закружиться…
Хотя нет, после того скандала, который она устроила, ее вряд
ли кто осмелится пригласить. Вот разве что Верин… Нет, и он, конечно, не
решится. Во всяком случае, сейчас.
Спустившись к гардеробу, Лелька обернулась к зеркалу – и
увидела отражение Верина, так и стоявшего на площадке. Он следил прищуренными
глазами за Лелькой, но каково выражение его взгляда, понять было невозможно.
Ничего, у нее еще будет время это понять. Будет-будет, или
она ничего не понимает в мужчинах! А уж в их-то породе она толк знает. Только
один человек есть на свете, которого она никогда не поймет, – ее родной брат.
Красивый, умный, образованный, на работу устроился такую, что жить бы да
радоваться, одеваться в распределителе и продукты по особым талонам получать.
Нет же, он живет, словно в узел завязанный, в мертвую петлю, и всех вокруг себя
норовит такими же сделать. Никого ему не жаль. Ни няню умирающую, ни сестру…
еще живую. Пока живую. Но долго ли она протянет при такой-то жизни?
Лелька незрячими глазами смотрела на плакаты, во множестве
расклеенные в фойе: «Сифилис не позор, а несчастье!», «Кто ходит к
проституткам, тот подрывает устои мировой революции!», «Если есть в тебе хоть
капля революционной сознательности, пройди обследование у венеролога!» – и
думала свою думу.
– Эй, – подтолкнули сзади, – не спи, замерзнешь!
Понятно, подошла Лелькина очередь брать шубу.
Сунула номерок в окошко.
Гардеробщица, коротышка коротконогая, с непомерно огромным
носом, приволокла Лелькину шубейку, сунула чуть не в зубы, будто вражине какой,
ожгла зелеными ведьмачьими глазами:
– Чо тут стала, одеваться вон туда иди, народу мешаешь. Одна
ты здесь? Ну, чо выпялилась?
– Чо, чо… – передразнила Лелька. – Через плечо, да по уху!
Ясно тебе, чокалка задастая?
И пошла дальше, ловя дальние переливы вальса и мурлыча под
нос:
Плачет, плачет мать родная,
Плачет молодая жена.
Плачут все, как один человек,
Свой рок и судьбу кляня!
Вышла на крыльцо меж стройных колонн, постояла немножко,
словно ждала кого-то. Нет, сегодня он еще не осмелится. После такой свары? Нет!
Разве что завтра появится. А может, Лелька перестаралась немножко? Может,
следовало вести себя чуть потише, поосторожней быть? Мужчины любят покорных
телок…
Ну вот еще, тихих да покорных телок у него хоть пруд пруди,
а такую вот, огневую, непокорную, поди поищи!
Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. Не
завтра, так послезавтра.
Она сбежала со ступенек и подняла голову к небу. Кругом Дома
культуры горели фонари, и звезды были чуть видны: маленькие, невзрачные,
колючие. А вот у них на улице Загорского, бывшей Малой Печерской, никаких
фонарей нет, а звезды есть. Особенно осенью – такой щедрой россыпью они по небу
разбросаны, глаза разбегаются, одна другой краше. И с бывшей Дворянской их
видно так же хорошо… Эх, звезды, звездочки… Ничего так не любит в жизни Лелька,
как на вас смотреть!
Рядом кто-то глубоко, протяжно вздохнул, да так неожиданно,
что Лелька ойкнула и подскочила. А, да это лошадь! Наверное, одна из последних
извозчичьих лошадей в городе. Теперь все норовят на трамваях да на такси ехать
(и не жалко же трудовых денег!), извозчиков мало осталось, еще в Заречной части
их худо-бедно найдешь, а здесь, в Верхней, по пальцам одной руки перечесть
можно. Лошадь стоит, сунув морду в торбу с овсом, а хозяин, видать, пошел под
окна Дома культуры – музыку послушать. Вон сколько народу собралось, всем охота
зайти внутрь, но пускают только по пригласительным билетам. А билеты выдают в
профсоюзе да в парткоме…
«Ну и что изменилось с вашей революцией? – ехидно хихикнула
Лелька. – Как раньше народ топтался под окнами Дворянского собрания, так и
сейчас топчется он под окнами Дома культуры имени Свердлова!»
Лошадь снова вздохнула, и Лелька, стянув фильдекосовую
перчатку (подарок одного кавалера, тепла с нее никакого, даже вроде бы еще
сильней холодит ладони, зато красота неописуемая!), коснулась ее теплой головы
с белесой пролысинкой во лбу.
