Да разве только в Любке дело? Боже мой, в каком кругу
вращается девочка! Раньше тех, с кем Оля теперь сидит рядом в университетских
аудиториях, даже близко не подпустили бы к Большой Покровской улице! А нынче
«новая советская молодежь» по выходным дням шестого, двенадцатого,
восемнадцатого, двадцать четвертого и тридцатого числа каждого месяца, ведь
воскресенья давным-давно «отменили» – валом валит по улице Свердлова (на манер
прежней Покровки ее называют Свердловкой), осыпая ее семешной лузгой, горланя
песни, оглашая округу ужасным энским простонародным заречным говором, ведя себя
преувеличенно громогласно и развязно, то и дело сворачивая в многочисленные
пивные, открытые на Свердловке тут и там, а иной раз заглядывает в «Первый
гастроном»… (Ах, как блаженно помнились Александре его витрины, уставленные
сладостями: шоколад «Жорж Борман», пьяная вишня, вафли-пралине и «лоби-тоби»… А
его залы, благоухающие душным кофейным ароматом – «Мокко», «Аравийский»,
«Ливанский»… Вот именно!!!) А выходит оттуда отнюдь не с пакетиком унылых
советских сладостей (ириски либо «подушечки», раньше их покупало только
простонародье, а теперь всякий за счастье сочтет, если талоны на эту тоску
тоскучую раздобудет), но с чекушкой водки, которую компания и разопьет за
углом, ничуть не стыдясь стоящего неподалеку милиционера.
Эх, да что им в том милиционере?! Кто его боится, кто
принимает всерьез, несмотря на его грубость и оловянные глаза? Вот городовых –
тех все боялись, даром что они называли даже нарушителей и преступников
«господами» и то и дело брали под козырек…
А впрочем, Александра что-то слишком углубилась в ненужные
воспоминания. Давно пора перестать вспоминать «прежние времена», от этого
только еще хуже на душе становится. Вообще жить не хочется, словно в гроб тебя
заталкивают, в огромный гроб, где уже почти двадцать лет лежит целая страна –
Россия…
Она покосилась на Любку, которая угрюмо возила тряпкой по
плите, вытирая белые капли жидкого теста. Неряха несчастная. Сколько налила…
Ну, что она там хотела рассказать? Молчит. Но не спрашивать же ее первой!
Александра допила чай и пошла в ванную. Колонка была уже
горячая (хорошо, что Любка встала раньше!), и Саша с удовольствием постояла под
душем (ах, как она любила горячий душ!), замочила кое-какое белье, чтобы потом
постирать, и вернулась на кухню, плотнее завязав халат. Она надеялась, что
Любка уже убралась в свою боковушку. Сейчас еще стакан чаю выпить – и можно
собираться. Сегодня особенный день – такой печальный, но такой дорогой
Александре…
Надо еще успеть в церковь зайти, свечки поставить. Жаль, что
на Петропавловском кладбище храм закрыт. Куда бы пойти, чтобы поближе? Столько
теперь храмов порушено да закрыто, просто беда!
– Ты правда не знаешь, куда Оля ушла?
Голос Любки словно бы ткнул между лопаток, заставил
вздрогнуть. Александра обернулась с высокомерным выражением:
– Разумеется, нет. Знала бы – не спрашивала бы!
Любка кивнула и снова умолкла. Нет, вот же противная какая,
чего душу тянет?!
– А ты знаешь? – не выдержала, унизилась-таки до вопроса
Александра. – Ну так скажи, ты же обещала.
Любка вскинула глаза. То смотрела в пол, а теперь уставилась
на Александру, и на лице ее снова мелькнуло то же странное выражение, что и
прежде.
Да Боже мой, что же это? Жалость никак?!
– Сегодня комсомольцы будут сносить памятники на
Петропавловском кладбище, – сказала тихо. – Там решено парк разбить. Сначала
сломают памятники, потом могилы… – Она сглотнула, словно подавилась, и
Александра еле расслышала слово «убирать». – А потом, в апреле, деревьев
насадят. Сегодня начнут… от самой церкви, с восточной стороны.
Какие-то мгновения Александра смотрела на Любку неподвижно,
не в силах взять в толк, о чем та говорит. Потом прижала руки к груди и тяжело
села на стул:
– Памятники ломать? Могилы убирать? И… его могилу тоже?!
Любка резко отерла краем ладони глаза, внезапно заплывшие
слезами.
* * *
О том, что Дмитрий собирается зайти на рю Дебюсси, милейшая
теща уж точно не могла знать. Он даже Татьяне не говорил, что собирается туда.
Он, если честно, туда вообще и не собирался! Ноги сами принесли.
Этот дом на небольшой улице Дебюсси, что неподалеку от
Сен-Жермен, ничем особенным не отличался от своих соседей справа и слева.
Высокие, глубоко утонувшие в нишах окна; внизу магазины или бистро; полосатые
маркизы над окнами, стулья, выставленные на панель, вывески, хоть и не
украшенные неоновыми светящимися трубками (это могли себе позволить только
самые богатые владельцы, скажем, на бульваре Сен-Жермен, а здесь, на Дебюсси,
публика толклась все же чуточку попроще), но привлекающие внимание: чайный
салон, книжная лавка, кондитерская, обувная и шляпная мастерские, куафер… Ну и
все такое. Между двумя магазинчиками: винным и дамского белья – синяя дверь с
чугунной кованой решеткой, невзрачная табличка на русском языке: «Общество
возвращения на родину». Рядом пришпилена картонка, на которой приписано от руки
и почему-то по-французски: «3-me étage» – третий, мол, этаж.
Дмитрий прошел мимо двери, бросив на нее только один косой
взгляд. Дошел до последнего дома (улица Дебюсси совсем коротенькая), постоял на
углу, словно в праздной задумчивости, озирая вывески, а на самом деле –
приглядываясь, не мелькнет ли где подозрительная фигура. Недавно случайно услышал
обрывок разговора в РОВСе: по словам досужих собеседников выходило, что за
дверью дома номер 12 присматривают шпионы как минимум трех враждующих сообществ
– РОВСа, Монархического союза и младороссов Казем-Бека. Ну и советские тайные
агенты, конечно, тоже пасут желающих воротиться в родные пенаты: каждую
мало-мальски значимую в эмигрантских кругах фигуру на заметку берут. Дмитрий
Аксаков был фигурой, строго говоря, никакой – подобных в Париже тысячи, идут за
пятачок пучок в базарный день. И не советских агентов, разумеется, он опасался,
только своего же брата, офицера-эмигранта. Не хотелось бы услышать в РОВСе
какой-нибудь ехидный намек, вроде: «Уж не вздумали ли в перебежчики податься,
штабс-капитан? В опасных местах шляетесь, берегитесь, как бы не сделаться среди
своих парией! А то и пулю схлопочете от особых ревнителей!»
Дмитрий прекрасно знал лютую ненависть своих бывших
«товарищей по оружию» к Советской России, да и сам, честно говоря, этой
ненавистью еще не переболел. Штука вся в том, что для него с некоторых пор
главным в сочетании двух слов стало слово «Россия», ну а многие как заклинились
еще в семнадцатом на прилагательном «советская», так о существительном и думать
не желали. А ведь именно по «существительному» они и тосковали до безумия, но не
признавались в том ни себе, ни другим. Воинствующе не признавались!
