Словно заглянув в прошлое из далекого далека, ласкает
старуха взором лица, которые снятся ей, лица дорогих, любимых людей. Какая-то
синеглазая девушка с распущенными рыжеватыми волосами в платье василькового
цвета, какой-то молодой мужчина с глазами черными, жгучими, насмешливо
прищуренными, в черном вицмундире, а вот еще одна женщина – золотая сетчатая
шапочка обтянула ее голову, словно шлем, в уголке рта зажата тонкая папироска в
изящном мундштуке. Тут же дети, мальчик и девочка, у них тоже черные, яркие
глаза…
Кто они? Где они теперь? Что с ними? Неужели их больше нет,
неужели они – только сон, несбывшийся сон?
* * *
Уж казалось бы, после всего того, что привелось перенести
Лидии Шатиловой за последние годы, довольно накопилось кошмаров, чтобы посещать
ее каждую ночь и терзать в сновидениях, которые почти невозможно отличить от
реальности – по боли в сердце, по горечи слез, по чувству безвозвратной утраты…
Но нет же, являлись-таки ночами картины даже не прошлой, страннической,
неприютной, мучительной – самарской, сибирской, харбинской – жизни, а
позапрошлой, благополучной и достаточной: петербургской, московской, энской…
доримедонтовской! Причем самыми тревожными, всегда предвещающими какую-то
неприятность, были именно те сновидения, которые навевались ветрами,
долетевшими из вовсе дальнего далека – из некогда милого и любимого, а после
старательно забываемого и проклинаемого Лидией Доримедонтова.
Вот и тем утром проснулась она оттого, что запершило в горле
– мучительно, до удушья! – и резко села в постели, глубоко вздыхая. Огляделась:
ну да, сон, конечно, сон… Убогая реальность – тесная комнатушка, парижское
обиталище, показалась райским садом по сравнению с той просторной светелкой,
где Лидия только что пребывала. И все же она недоверчиво, с опаской вытянув
шею, поглядела-таки на соседнюю кровать. Длинная голая ножка высунулась из-под
одеяла (спать под перинами, как заведено здесь, мало кто из русских приучился:
жарко, душно, тяжко!), стриженая кудрявая головка утонула в большой (опять же
по-русски, французы-то предпочитают спать на каких-то несуразных думочках либо
вовсе на валиках, вроде диванных, подсовывая их под шею) подушке. Слава те,
Господи… Рита – Риточка, внучка! – там, на соседней кровати, а не Эва, Эвочка,
сестричка…
Приснилось, будто лежит Лидия – Лидуся, как ее тогда, в те
далекие поры, называли, – в своей девичьей кровати, стоящей под узким
стрельчатым окном, и тонкая занавеска, колеблемая сквозняком, то и дело
отлетает и касается краем ее щеки. От этого сон Лидуси тревожен и неглубок: не
сон, не бодрствование – дремота. Она как бы и спит и в то же время слышит
каждый звук: и соловьиный цокот – предутренний, уже утомленный, – и ржание
лошадей, которых мальчишки ведут из ночного, и в ответ – вызывающее ржание
Ветрогона, бессонного, неутомимого Ветрогона, которому лишний час в конюшне
простоять – хуже нет наказания! – любимого отцовского жеребца, нет, черта бешеного,
рожденного, кажется, для того, чтобы на нем кто-нибудь из наездников непременно
шею себе свернул, и только одного человека он слушается воистину рабски. Слышит
Лидуся мычание коров и рожок пастуха, уже ведущего стадо мимо усадебной ограды,
и чьи-то дальние голоса – наверное, деревенские девки с утра пораньше за
черникой собрались или по грибы…
А еще слышит она вкрадчивый скрип половицы под чьей-то
ногой. Слышит легкое шлепанье босых ног, потом шорох приотворяемой двери.
Удивляется сквозь дрему – почему не скрипит дверь? И отвечает сама себе:
наверное, петли кто-то смазал. А кому бы их смазать? Да больше некому, кроме
Эвочки. А зачем ей это нужно? Наверное, для того, чтобы без шума, незаметно
выскользнуть из комнаты, не обеспокоив сестру. А куда она направляется с такой
таинственностью? Откуда взялась такая забота о том, чтобы не разбудить Лидусю?
Да оттуда, снова отвечает она сама себе, что проклятущая
Эвка крадется на свидание с Костей Русановым! То-то заржал Ветрогон – он
обожает Костю, под ним ходит как шелковый, ну просто мед, а не лютый жеребец.
Костя поедет на нем, Эвка возьмет нервную Ласточку. Ничего особенного –
утренняя верховая прогулка, но Лидуся знает, что прогулка эта – до первой
рощицы, а там всадники спешатся, привяжут лошадей, углубятся в заросли – и…
Сколько раз оглядывала Лидуся ревнивым взором амазонку Эвелины, сколько раз
находила на ней странные, подозрительные пятна, однажды присохшую травинку
нашла… Ну, это-то вроде бы ничего особенного, сестра могла просто сидеть на
траве… а вот пятна, что они значат?
Лидуся вскидывается и видит, как затворяется дверь. Постель
Эвочки пуста.
Ну, коли так…
Лидуся сует руку под подушку. Она предчувствовала, нет,
точно знала, что произойдет утром. Она еще с вечера припрятала острый узкий нож.
Сейчас она выскочит в коридор и нагонит сестру. Обхватит сзади за шею и…
О нет, она не собирается убивать Эвелину. Вот еще, брать
грех на душу из-за потаскушки! Она просто-напросто выколет Эвке глаз.
Лидуся оглядывается. Два акварельных портрета смотрят на нее
со стены. Чудится, они – два изображения одной и той же барышни, только на
первом она наклонила голову влево, а на другом вправо. И если присмотреться,
увидишь, что у барышень разные глаза.
Все дело в нем, в левом Эвкином глазу. Карем, с прозеленью и
даже какой-то золотой искрой! У Лидуси глаза серые, а у Эвочки один серый,
другой карий. Вот в чем все дело! Своим дьявольским оком она и причаровала,
лишила разума Костю Русанова, а Лидусю лишила надежды на счастье. Но еще
неизвестно, в чьи объятия бросится Костя, когда удивит Эвку окривевшей!
И, вообразив сестру одноглазой, Лидуся начинает неудержимо
хихикать. А потом хохочет, да так, что судорогой сводит горло – до удушья!
Именно в это мгновение она и проснулась. И обнаружила себя
не в старом доримедонтовском доме, а в спальне парижской квартирки.
Перекрестилась, заодно перекрестила спящую Риточку, глянула на часы, увидела,
что подхватилась рано, вполне можно еще час поспать, – и снова опустила голову
на подушку.
Черт, угораздило же проснуться в такую рань!
Конечно, заснуть не удастся. Впрочем, Лидия и не пыталась.
Просто лежала и думала: ну мыслимо ли так ненавидеть человека, да не просто
какого-то человека – а родную сестру, как она ненавидит Эвелину. С семнадцати
лет ненавидит, с тех пор, как в жизни сестричек Понизовских появился адвокат из
Энска Константин Русанов.
