Они стояли полукругом с банками пива в руках на детской площадке возле Грант-стрит. Покойную поминали в ее отсутствие — вместо нее перед ними лежала недоеденная пара съедобных трусиков. Издали походило, будто компания беспризорников оплакивает «Фруктовую завертку».
— Если позволите, я начну, — произнес Дрю. На нем было длинное пальто, а волосы он перевязал на затылке траурной лентой, отчего на лбу у него открылся синяк в форме мишени — Джоди попала ему туда винной бутылкой. Откуда-то из пальто он извлек бонг величиной с тенор-саксофон, длинной каминной зажигалкой запалил величественную маму-джаму и увлеченно забулькал, словно аквалангист с приступом астмы. Когда дольше таить дыхание стало невозможно, он воздел бонг, слил немного воды на землю и прохрипел: — За Синию, — испустив идеальное кольцо дыма, от вида коего у остальных Животных на глаза навернулись слезы.
— За Синию, — повторили все, и каждый возложил руку на бонг и окропил землю пивом из банки.
— За Сыныю, мой черномазый, — произнесла бабушка Троя Ли — она увязалась за ними на церемонию, как только поняла, что будет фейерверк.
— Она будет отмщена, — сказал Хлёст.
— И мы вернем свою капусту, — прибавил Джефф, крупный спортсмен.
— Аминь, — согласно произнесли все Животные.
Они остановились на внецерковной церемонии:
Барри был иудей, Трой Ли — буддист, Клинт — евангелист, Дрю — растафара, Густаво — католик, а Хлёст и Джефф — торчки-язычники. В тот день Густаво вызвали на работу — кто-то должен был караулить магазин, раз витрина пока забита фанерой, — поэтому из уважения к его вере Животные купили курительниц и выстроили вокруг съедобных трусиков частокол китайских ароматических палочек. Благовония были уместны и в буддистской традиции Троя и его бабушки, а Хлёст во время церемонии отметил, что хотя взгляды богов во многом расходятся, всем по нраву блядь, от которой приятно пахнет.
— Аминь! — снова сказали Животные.
— Кроме того, ими удобно фейерверки поджигать, — сказал Джефф, нагнулся над одной палочкой и подпалил шнур.
— Аллилуйя! — сказали Животные.
Все поделились чем-то личным про Синию, но все воспоминания неизбежно и быстро скатывались к телесным отверстиям и хлюпанью в оных, а при бабушке Троя никому в это особо пускаться не хотелось, поэтому все принялись кидаться в Клинта хлопушками, покуда он читал Двадцать третий псалом.
Еще не открыли второй ящик пива, а уже постановили, что когда стемнеет, трое — Хлёст, Трой Ли и Барри — вытащат Синию из квартиры Хлёста, загрузят в универсал Барри и на «зодиаке» Барри вывезут на середину Залива. (Барри у них был аквалангист, поэтому располагал кучей прикольных подводных приблуд. Когда валили старого вампира, они брали у него гарпунные ружья.)
Хлёст весь подобрался, открывая дверь своей квартиры, но, к его удивлению, внутри ничем особым не пахло. Он завел Барри и Троя в спальню, и все вместе они выволокли из чулана свернутый ковер.
— Чё-то легкий, — сказал Барри.
— Ой блядь, ой блядь, ой блядь, — заныл Хлёст, неистово пытаясь развернуть рулон.
Наконец ему удалось ухватиться за край, и он рывком вздел ковер над головой. Другой конец гулко ударился в стену. Зазвякало что-то металлическое, словно монеты раскатились.
Трое Животных стояли и пялились.
— Что это? — спросил Барри.
— Серьги, — ответил Трой. И впрямь — на половицах упокоились семь сережек.
— Не это. Вон то! — Барри показал на два прозрачных студенистых леденца размерами с тыквы: они подрагивали на полу, как выброшенные на берег медузы.
Хлёст содрогнулся.
— Я такие раньше видел. У меня брательник работал на заводе в Санта-Барбаре, где их делают.
— Да что это за хуйня? — не выдержал Трой, вглядываясь сквозь пьяный туман.
— Это грудные импланты, — ответил Хлёст.
— А это что за червяки? — спросил Барри. К ковру возле края прилипли два прозрачных слизня.
— Похоже на оконную замазку, — сказал Хлёст. Еще он заметил, что у того же края ковер обсыпан мелкой синей пылью. Провел рукой, потер пальцами, понюхал. Ничего.
— Куда же она делась? — спросил Барри.
— Без понятия, — ответил Хлёст.
20
Какая чудесная жизнь
Густаво Чавес родился седьмым у кирпичника в маленькой мексиканской деревне, в штате Мичоакан. В восемнадцать женился на местной девчонке — фермерской дочке, которая сама была седьмым ребенком, а в двадцать — на подходе уже был второй ребенок — пересек границу и въехал на территорию Соединенных Штатов. Поселился у двоюродного брата в Окленде вместе с десятком других родственников и устроился чернорабочим — вкалывал по двенадцать часов в день, чтоб только прокормить себя, а большую часть денег отправлял домой семье; в отцовском кирпичном цеху он бы все равно столько не заработал. Делал он так потому, что это ответственно и правильно, потому что его воспитали добрым католиком — как и отца его, который тоже обеспечивал семью и не более двух или трех любовниц. Каждый год где-то за месяц до Рождества Густаво крался через границу обратно, чтобы отпраздновать дома, познакомиться с новыми детьми, что народились за год, и отлюбить жену Марию так, чтобы потом обоим и ходить было трудно. Вообще-то призрачный образ гостеприимно распахнутых бедер Марии часто являлся ему уже на День всех святых, и тогда бессчастный уборщик, размахивая мыльной шваброй, пребывал в полувозбужденном состоянии, перемещаясь каждую ночь туда-сюда по пятнадцати тысячам квадратных футов линолеума.
Сегодня он был в магазине один, но возбуждения как не бывало. Рождественская ночь, а он не может сходить к мессе или причастию, не исповедовавшись. Густаво было очень стыдно. Рождественская ночь, а он Марии даже не позвонил — вообще-то уже несколько недель с ней не разговаривал, ибо вместе с прочими Животными отправился в Лас-Вегас и все деньги свои отдал синей путане.
Конечно, сразу после того, как они забрали все вампирские шедевры и выручили за них столько деньжищ, он ей звонил, но потом всю жизнь ему затянуло мороком текилы и марихуаны, завлекло в злые тенета синей. Его — хорошего человека, который заботится о семье, жену ни разу и пальцем не тронул, а обманывал ее всего раз с троюродной сестрой, а ни с какой не белой женщиной, — погубило проклятье манды синей дьяволицы. La maldicion de la concha del diabla azul.
«Самое грустное и одинокое Рождество из всех, — думал Густаво, возя тряпкой мимо брезентового полога, прикрывающего вход в холодильник отдела сельхозпродукции. — Я прямо как тот бедный cabron
[24]
из книжки „Жемчужина“,
[25]
который просто хотел удачу поймать за хвост, а потерял все, что ему было дорого. Ладно, я на неделю запил, а жемчужина моя — синяя блядь, которая еблась так, что чимичанги заворачивались, но все равно». Думал он все это по-испански, отчего думы его звучали несоизмеримо трагичнее и романтичней.
