Итак, я жил в Ленинграде и писал рассказы. Никто, ничто и звать никак. Суммарный вектор отзывов указывал на фиг: иди гуляй, Вася. Это выглядело все мрачнее. Невпротык.
Из атмосферы Ленинграда исчез кислород.
Боже мой. В это время ты пошел в школу. Тебе купили первый портфель. Ты учился читать и писать. Тебя приняли в октябрята. Ты был самолюбивый мальчик и придавал большое значение отметкам– Ты был заносчив и слабоват, тебя били, и дома ты не говорил об этом. Зато ты умел мечтать, любил читать, у тебя был подвешен язык, развитой был мальчик. Звонки, перемены, строем, пионеры, физкультура, контрольная.
А я варил чифир из вторяка, сшибал ночью окурки на автобусных остановках, отрезал на кухне от соседского хлеба, в комнатушке на Желябова не грела батарея, и я напяливал всю одежду на себя. И по абзацу в день работал свое.
Я писал для тебя, сынок. (Только не зарыдай от умиления, я тя умоляю.) Вот так оно исторически сложилось. Рассказы ждали, когда ты повзрослеешь и вы встретитесь.
Прошло много-много лет. Пацаненок стал подростком, юношей, мужчиной, выпускной вечер, армия, свадьба, развод, стихи, редакции, статьи, первая книга, слава столичного журналиста, тюрьма, стажировка в США, – огромная жизнь в главном, основном своем периоде.
А я уже жил в маленьком, тихом и на хрен не нужном мне Таллине, был в третий раз женат, выпустил вторую книгу рассказов, вошел в ихний Союз писателей. Черт возьми, я был еще жив, и неплохо чувствую себя до сих пор.
И вот – поколение спустя – я встретил тебя, того, кого хотел встретить, будучи в твоем возрасте. Двадцать лет спустя. Ровесник меня, тогдашнего, принял написанное мной так, как оно полагалось верным. Мой ровесник, золотое перо, элита нового времени. Какая же эпитафия может быть выше этой, славный Портос!…
Я зашел в редакцию к ребятам таким же, как я сам, и песок из меня еще не сыпался. Разве что дешевую водку из граненых стаканов давно я не пил за редакционным столом. И обратившись ко мне на вы и по отчеству, ты закричал в телефон: у меня тут сидит, живой!… И обнаружился возраст. И впервые мне пришло осознание, что вот так и становятся старперами. (Тут старику-ветерану подобает, небрежно поиграв железной мышцой, не удержать одинокую скупую слезу по рубленой мужественной морщине, и подумать, что его сыну могло бы быть столько же лет, сложись его суровая жизнь иначе и счастливее… Я те поржу, сука!!)
Литературная аллюзия. Обликом, жизненным аппетитом и темпераментом ты очень похож на д'Арта-ньяна, который вдобавок бы любил поесть и выпить. Ну, скажем, на д'Артаньяна, который племянник Портосу. Так вот, насчет дружбы д'Артаньяна с Атосом, носившей со стороны последнего отцовский оттенок. Подумалось, понимаешь, что когда Дюма писал Трех мушкетеров, ему и его сыну было столько же лет, как нам, когда мы встретились. И в отношении Атоса к д'Артаньяну, при всей изящной галльской ироничности Дюма, есть что-то присущее именно чувству сорокапятилетнего мужчины к двадцатипятилетнему. (Хотя допускаю, что это я задержался в развитии, и вместо законных сорока семи ощущаю себя на тридцать.)
Вот таким образом угрюмый рубака объяснился в любви своему молодому другу.
Отчего мы не современны? Зачем мы стойкие гетеросексуалы, как это сейчас именуется? Каким полным могло б быть наше счастье, объемля также половую близость! Майн Готт, только не это. Будем любить женщин, и лучше разных. Я уважаю Перикла и даже могу стать гоплитом, но не кажи гоп, пока тебя не вдели. Как справедливо тормознул голубым армию генерал Шварцкопф, солдат в бою должен быть спокоен за свою спину, прикрытую товарищем, а не бояться повернуться к нему задом. Стирание граней между мужчиной и женщиной посредством притирания передних органов к задним есть энтропия общественной энергии: а всеобщее и полное равенство суть просто конец времен, который подкрался весьма заметно к белой цивилизации. Виктюк не мой режиссер, а Лоуренса Аравийского испортило общение с арабами. Возможно, таким способом он гнал их в бой. Во всяком случае, ни до ни после него даже англичанам, этим признанным мастерам по использованию туземного материала, не удавалось заставить арабов воевать хоть с каким-то положительным результатом.
Я имел тебя (тьфу!) за талантливого журналиста и умного человека, обаятельного и на редкость тактичного. А после радиодома, когда ты напугал меня намерением читать свои стихи (мать моя, ужаснулся я, так ведь все было хорошо, и за что вдруг такое несчастье) – за блестящего поэта. Я человек терпимый, но не хороших стихов не терплю. Особенно не люблю, когда меня пытают/ся заставить их слушать. Ты единственный лет за двадцать, чьи стихи я слушать могу, хочу, а после помню их и люблю.
Так дай тебе Бог.
Я думаю о тебе чаще, чем ты можешь представить. Как бы ты для меня – больше, чем просто и только ты, но: тот, кто пришел. Для кого писалось, кто сделал себя сам в новые времена, гнулся – не кланяясь, улыбался – не льстя, восходил – не пролизывая стезю сквозь вышезагораживающие задницы; кто взял свое талантом и энергией – не высиживая благонамеренный срок на очередной ступеньке.
(В Израиле рекомендую водку Кеглевич: пять долларов флакон 0,75 – и душа открыта другу и письму: мы росли совсем не так, нас держали, как собак, – журчит на домбре пьяный Джамбул. Смотрите, кто пришел! Давайте, мальчики! Дрожите, дряхлые кости! Вы думали, что будете поучать и сношать нас вечно?! Юность – это возмездие. Так подыхайте теперь в соплях под забором, нет вам моего сочувствия. Не тянете условия открытой игры? По дармовому пирогу только для себя тоскуете? Пришли молодые, талантливые, энергичные, не ровня вам по тому, что могут делать, и не можете вы им перекрыть, запретить, руководить, заставить ждать, и не тянете с ними честной конкуренции, бездарные и умелые в прошлом подлые твари. Да здравствует революция, которая смела стариков, – это еще Асеев. Не все коту масленица, не наш черед плакать, ступайте разводить курей, записывайтесь в очередь в лакейскую, выклянчивайте подачку у власти.) Вот за одно уже за это – благодарность и любовь тебе: твоему поколению. Мужик, я тебя уважаю.
Богатство таланта делает тебя независтливым, щедрым и добрым. Ты горд, зная себе цену, и чужие удачи и вершины тебя не умаляют. Своих достает. Соседство с чужим успехом тебя не затеняет – напротив, чего ж не покурить в приличной компании (а то люди скажут: ну и шайка у этого Тома Сойера, одна рвань).
Дистанция общения таланта – отдельный предмет. По определению единичность и уникальность, талант совместим с кем-то и сколько-то надолго лишь при достаточной дистанции комфорта (бокс – вытянутая рука плюс сантиметр), с запасом люфта, свободным зазором. Но темп/ерамент молодости прет в ближний бой.
Именно витальный темперамент заставляет тебя регулярно ругаться и расходиться с друзьями: народ за тобой не успевает. Поводы к ссорам неважны. Со своим самостоятельным напором жизнерадостности – ты способен к гонкам в тандеме только на отдельные этапы. Сближение, сцепление, подстройка в ритм, рывок хода – и скорая десинхронизация и разнобой: слишком ярка и требовательна собственная индивидуальность.
