На стук не отозвались и здесь.
— Бохан, выходи! — заорал Шурка. — Не фиг прятаться, ну?
За дверью ощутилось движение.
— Еще пять минут, ладно? — попросил обреченный голос Бохана, и звякнуло железо: он поправил засов.
— Открывай, а то сейчас толкну дверь и развалю нечаянно дом, — гаркнул Кондрат. — Ладно, даем тебе еще пять минут…
Дверь отворилась. В темных сенцах — если считать сенями метровый тамбур — стоял матрос Бохан в неуставных трусах в цветочек.
— Заходите, — пригласил он тоном пусть и стыдящегося своей нищеты, но все же хозяина, — словно не пятиминутный интервал отделял его от настигшей погони, а успело за прошедшее время восстановиться его единство с этим домом, и теперь он встречает давно не виденных приятелей. На миг представилось, что Бохан уже пару лет как демобилизовался, и нынче принимает старых друзей-сослуживцев.
Шесть пар прогаров были по возможности обтерты от грязи о траву сбоку крыльца. Под притолокой приходилось наклоняться.
— На побывку едет молодой моряк, — глупо сказал Габисония, стукаясь головой.
Поздоровались и встали неловкой толпой.
— Познакомься, мама, это мои друзья, — сказал Бохан, снял с веревки отжатую робу и стал надевать.
Стоявшую у стола женщину трудно было назвать старухой, но и женский ее век был выработан намного раньше предусмотренного календарем срока. Волосы ее были наполовину седы, а когда она открыла рот, зубов там желтело не больше половины комплекта. В секунды скованного молчания Шурка успел представить, что если волосы постричь и покрасить, зубы вставить, лицу сделать массаж и положить косметику, одеть нормально, то и получится нормальная сорокалетняя баба: сбросившая лет двадцать с тех, что висели на ней сейчас, пробивая морщины и сутуля плечи. Правда, с тяжелыми, разбитыми и опухшими крестьянскими руками маникюр, наверное, поделать бы ничего не смог.
— Спасибо вам большое, — сказала она.
— За что?..
— За помощь…
Одевающийся Бохан переместился так, чтобы заслонить собой стол, на котором лежали эти паршивые две влажные сотни и семнадцать рублей мелочью.
— Потом объясню, — быстро и тихо попросил он. — Не надо сейчас ничего, ладно?
— Вы салитесь, — сказала мать. — Стульев всего три… вы вот сюда, на Женину кровать садитесь.
Сели. Вся сцена была тягостной и вызывала желание покончить скорее. Было бы нормальное жилье, нормальный, пусть бедный, достаток — естественно было бы поулыбаться хозяйке, а прямо за дверью дать дезертиру по шее, чтобы не хрен, все служат, у всех матери, шустрый больно. А тут просто какая-то душераздирающая постановка «Напрасно старушка ждет сына домой». Что скажешь?.. Не то пристрелить, чтоб не мучались и себя не мучить, не то печенку из себя вынуть и отдать на прокорм.
Бохан, с трудом шнуруя набухшие прогары, выстраивал оправдания.
— Телефона-то нет, — сказал он. — А на почту далеко ходить, ездить не на чем. Я перед отходом как раз получил письмо, что болеет, дома часто лежит, вот и решил… и застал.
— К счастью случилось, — сказала мать.
— И вообще трудно сейчас, света вот нет опять полгода.
— А куда ж он девался? — спросил Кондрат, и все дружно подняли глаза к лампочке в оранжевом пластиковом абажуре, словно обрадовавшись, что есть повод не смотреть на хозяев.
— А солярки для движка нет. Хозяйство выморочное, одни долги.
Понятным образом напрашивалось сравнение положения его матери с пенсионерами Вытегры, встреча с которыми подвигла на решительные действия, и из этого сравнения те стали выглядеть благополучными и наслаждающимися благами цивилизации. Здесь не от кого было ждать ни немецкого супа, ни русского милосердия.
— Свет-то ладно, — махнула хозяйка и промокнула глазницы. — Вот без телевизора плохо.
— Что, и телик не работает?
— Так он работает, но электричества-то нет.
— А чем болеете-то?
— А кто ж его знает. Неможется иногда совсем.
— А врачи?
— А что врачи. Рентген сделали, анализы сделали. Таблетки принимаю. Говорят — пройдет.
Она поставила на стол бутылку водки с незнакомой аляповатой этикеткой «Онежская» — явно полуподпольный продукт местного снабжения по ценам ниже керосина. Лук, чеснок, в сенях набрала из ведра миску соленых огурцов. «Погодили бы — я картошки сварю».
В избе пахло кащеевой смертью, кислой кашей и пыльными занавесками. От этого гостеприимства хотелось удрать. Нищета даже не трогала — она оставалась чем-то нереальным, из параллельной жизни, не имеющей никаких точек пересечения с жизнью нормальных людей. Единственной точкой пересечения, как гвоздик на ножницах, был матрос Бохан, который вдел наконец пуговки брючных клапанов в мокрые петли и теперь стоял в ожидании.
— Что ж ты мать небогато содержишь? — неискренне осудил Кондрат, пытаясь изобразить, словно в воле Бохана было изменить это положение.
— Так, — положил в воздухе черту кулаком Шурка. — Двое — в ял, стрелой — на борт и обратно, соберите там сколько можно, только рублями, тысяч несколько.
А пока тяпнули сивухи и с решительностью и размахом людей молодых, вкусивших власти денег и оружия, стали выдвигать планы. Своим словам сами мало верили — скорее следовали потребности выразить отношение к увиденному.
— Можно купить корову, — предложил Габисония, кот Матроскин.
— А чем ее кормить? — спросила Лидия Петровна, мать. — И так у нас всех коров порезали.
— Электричество надо провести, — сказал Кондрат.
— Откуда?
— Как откуда. Оттуда, где оно есть.
— Да говорят, в районе своя электростанция почти не работает, не на чем стало.
Шурка натужился и решил вопрос глобально:
— Землю надо вам всем раздать.
— И хотели раздать. Не взяли. А ее как обрабатывать? Я разве могу. А трактор, а солярка, а техника разная. Где деньги на все взять. Да ну… А кому что продавать потом? Нет, в колхозе все же лучше было.
— Так что, восстановить колхоз?
— А его уже не восстановишь. Начальство все себе разобрало, построили дома, купили машины.
— Так что ж — ложись и помирай?
— Примерно выходит так. Вот Жени дождусь, может чего придумаем.
— Валить отсюда! — гортанно закричал Габисония.
— Куда? В Израиль? Нас нигде не ждут.
— Да, — сказал Шурка. — Пора вам идти в партизаны. Склады грабить.
— Да уж у этих партизан без нас все поделено.
Эту скучную аграрную материю прервало тяжелыми шагами командора явление следующее. Командором был капитан первого ранга Колчак, обрамленный и подпираемый двумя клешниками в кожанках и с маузерами, кобуры которых распространяли запах свежей фанеры.
