— Не знаю. Я ничего точно не знаю. Думаю только, что место, по-моему, называется Институт. Институт Жизни, или что-то в этом роде.
Клык смотрит на меня. Пристально. Мысленно он туда уже отправился. Это совершенно ясно. И к бабке не ходи!
— И еще, — голос Ангела, и без того слабый, совсем сошел на шепот, и она уткнулась лицом мне в плечо, — сами знаете, как мы всегда про своих родителей гадаем и про то, из пробирки мы или нет.
— Я видела свое имя в старых бумагах Джеба! — упрямо перебивает ее Надж. — Я, правда, видела.
— Мы знаем, Надж, — останавливаю я ее. — Никто с тобой не спорит. Послушай спокойно, дай Ангелу договорить.
— Надж права, — выпаливает Ангел, — у нас у всех были родители. Мы не из пробирки. Мы родились как самые настоящие дети. У нас тоже были мамы, человеческие мамы…
71
Все молчали. Стояла такая тишина, что если бы у кого-нибудь под ногой сейчас хрустнул сучок, нас бы всех, как током, футов на десять в воздух подбросило. И тут Игги понесло:
— И ты со вчерашнего дня про это молчала! Совесть у тебя хоть есть? Думаешь, самая младшая, так тебе все можно!
Надо его срочно остановить, а то, не дай Бог, он до белых слонов договорится.
— Хватит! — в это единственное слово я вкладываю всю свою твердость. — Все успокойтесь. Пусть, наконец, Ангел все от начала до конца расскажет. А ты, Ангел, не обращай на него внимания. Это он не со зла. — И я ласково провожу рукой по ее кудряшкам. — Рассказывай все подробно, что ты там слышала.
— Да я только обрывки… и не очень-то сама понимаю… Вы простите меня, пожалуйста. Мне просто плохо вчера было. Я вообще не знаю, как про это говорить и не плакать… Я сама, кажись, уже опять реву…
— Ладно, будет тебе, Ангел. Не надо, — голос Клыка звучит почти что нежно. — Мы здесь, с тобой. Мы все понимаем. Не плачь.
Нервы у нас у всех на пределе. Успокаивать надо и Игги, и Надж, и Газа. А уж про Ангела я и не говорю. Так что спасибо тебе, брат! Ты, Клык, — кремень. Мне бы одной без тебя не справиться.
Придвигаюсь поближе к Надж. Газзи бессознательно хватается за мой рукав, и я, осторожно высвободившись, обнимаю его за плечи. Так и сидим, он слева, а Ангел справа.
— Похоже на то, что всех нас собрали из разных мест, — медленно начинает Ангел. — Из разных родильных домов. Но всех привезли в Школу уже после того, как мы родились. Так что ни в пробирках, ни в колбах нас не выращивали.
— А как же они нас заполучили? — недоумевает Клык. — И откуда у нас тогда птичьи гены?
— Я это не очень поняла. С генами вроде получается… как-то еще до рождения… Анализы какие-то… Амино… амо…
— Амниосинтезис,
[10]
— озаряет меня, и от страха и злобы меня прошибает холодный пот.
— Ага, он самый, — подтверждает Ангел. — Получается, что нам прививку такую генную сделали.
— О'кей, давай дальше.
Теперь про амниосинтезис придется им рассказывать. Господи, за что только мне такое наказание?
— Ну и вот мы родились, а доктора сдали нас в Школу. Там говорили, что родителям Надж сказали, что она умерла.
У Надж вырывается какой-то булькающий звук, а в глазах стоят слезы.
— Значит, у меня все-таки были и мама, и папа, — шепчет она. — Значит, все-таки были…
— А мать Игги… — Игги весь дрожит от напряжения, — она сама умерла. От родов, — едва выдыхает Ангел.
У Игги на лице такая боль и такая безнадежность, что на него страшно смотреть.
Что мне им сказать, как их утешить? Откуда я знаю, мой дорогой читатель. Больше всего на свете я бы хотела взять на себя хоть частичку их боли! Да только что толку! Здесь вообще никто и ничто не поможет.
— А мы? Ведь между нами два года разницы? — спрашивает Газман. — Как нас обоих-то отобрали?
— Нас родители сами отдали. Сами! — Ангел закрывает лицо руками, и я всем телом ощущаю, как у нее прыгают от рыданий плечи.
Рот у Газмана широко открыт, а глаза стали размером с тарелку:
— Что?
— Наши с тобой родители сами хотели помочь Школе. Они сами согласились на эту ами… амнио… а потом сдали нас туда… за деньги… продали… — Она говорит и плачет, всхлипывая при каждом слове.
Сердце у меня остановилось. Газзи сдерживается из последних сил. Но он еще совсем ребенок, а такое и взрослому стерпеть не под силу. Уткнувшись в меня, он не выдерживает и дает волю слезам.
— А про меня ты что-нибудь слышала? Или про Макс? — Клык счищает кору с ветки. Голос у него как всегда спокойный и холодный. Но лицо и плечи как каменные.
— Твоей маме тоже сказали, что ты умер, так же, как родителям Надж. Она совсем подростком была. А про твоего отца вообще ничего не известно. Но ей они точно сказали, что ты умер.
В темноте нам только и видно, что побелевшие костяшки его до боли сжатых кулаков, да слышно, как с треском крошится сучок, который он только что держал в руках.
В горле у меня першит. Говорить трудно и язык не слушается:
— А что я? А у меня есть… были…
Сколько себя помню, я всю жизнь мечтала о маме. Как ни стыдно в этом признаться, но я даже представляла, как в один прекрасный день она появится и будет умница и красавица. И они с Джебом поженятся… и усыновят всю стаю.
Размечталась!
Ангел грустно смотрит на меня:
— Нет, Макс, про тебя я ничего не знаю. Совсем ничего.
72
— Не верю! Я не верю! — в сотый раз выкрикивает Газман. — Отказались от нас? Сами? Продали нас в Школу! Да они не в своем уме были. Гады! Я их не знаю и знать не хочу! На черта они мне сдались!
Его чумазое лицо исполосовано следами слез.
— Газзи, ну хватит, не надо! — я ерошу его мягкие волосы, обнимаю его за плечи, безуспешно пытаясь его успокоить тоже по сотому разу. Вместе с ним я и сама чуть не плачу! Но терпение мое на исходе. Что я могу с его горем поделать? Ничего! Утешить мне его нечем. Были бы мы дома, я взяла бы его на руки, отнесла в ванну, поставила под горячий душ, а потом положила бы его в кровать, подоткнув одеяло. Вот, глядишь, он и успокоился бы понемножку.
Но дорога домой нам заказана — там нас караулят ирейзеры. Я прекрасно знаю, что обратной дороги нет, но стоит мне только закрыть глаза, и я представляю наш не существующий больше дом в горах, где мы прожили четыре счастливых года.
— Ангел, уже поздно. Постарайся уснуть, моя девочка. Нам вообще всем лучше сегодня пораньше лечь.
