Снова ударили пушки – бабах!
Хрипели кони, стонали раненые, и тучи стрел затмили небо – рыцарская атака захлебывалась, это еще не поняли сами крестоносцы, но понял их командир… и Жижка, давший команду на вылазку.
Вот когда пригодилась лихая дружина пана Владислава из Пржемберка! Один из возов откатили в сторону, и конница гуситов с воплями вылетела из вагенбурга, врезаясь в массу врагов. Закипела битва, и вскоре в ход пошла пехота, безжалостная таборитская пехота с цепами. Крестьяне били умело – молотили вражин, как хлеб, никому не давая пощады. Множество рыцарей погибло, многих добили гуситы – Ян Жижка принципиально не брал в плен никого.
Правда, сие не относилось к пану Владиславу из Пржемберка, как и к прочим панам, люди которых уже нахватали изрядное количество пленных, конечно ж – знатных, о простолюдинах речи не шло – что они могут заплатить?
Подобное своеволие не могло не раздражать Жижку, но он пока терпел. До поры до времени.
Славную победу решили отпраздновать дома, на горе Табор. Похоронили убитых и, не теряя времени, продолжили путь все по той же дороге, тянувшейся меж горными кряжами и время от времени спускавшейся в долины, полные запахами яблок и груш.
В попадавшихся по пути селениях гуситов встречали восторженно. Правда, славный воевода, еще не успевший потерять второй глаз, по деревням свое воинство даже на привалах не пускал, дисциплину держал строгую, периодически устраивая показательные судилища с казнями, от присутствия на которых, как мог, уклонялся Егор.
Не всегда, впрочем, удавалось уклониться…
– Конрад Коляда из Прсыхова обвиняется в том, что присвоил себе часть добычи, утаив ее от своих товарищей.
– Я только крестик взял – уж очень понравился, хотел невесте…
– Смерть!
Вооруженный длинным двуручным мечом палач тотчас привел приговор в исполнение, и срубленная голова несчастного пана Конрада, словно капустный вилок, укатилась под телегу, где ею тут же принялись играть псы.
– Иржи Грумек, возница и славный цепник… – обращаясь к важно восседавшим на помосте-телеге «высокому суду» в лице всех командиров во главе с самим Жижкой, продолжал свое дело глашатай с длинным вытянутым книзу лицом и отрешенным взглядом.
Стоял славный вечер – тихий, спокойный и теплый, за горами виднелся сияющий край заходящего солнца, в светло-голубом пастельном небе светились золотом редкие полупрозрачные облака. В такой вечер хорошо посидеть с удочкой на берегу реки или искупаться в озере, а потом понежиться под уже не жарким солнцем или – пуще того – завалиться с какой-нибудь девой в стог…
– Смерть!
– Смерть!
– Смерть!
– Христо Немечек, славный пушкарь! Мы все знаем его умение и храбрость. Третьего дня отобрал у крестьянки Марты гуся.
– Крестьянка пожаловалась?
– Да.
– Смерть!
– Гунчо из Брдзова, молотобоец. Вчера, сменившись с поста, надавал тумаков десятнику Крошку.
– За что надавал?
– Он не один к нам пришел, с девушкой. А Крошк просто хотел провести с ней ночь! У нас ведь все равны и все общее!
– Все так. Все равны и все общее. Смерть!
Еще одна голова покатилась. Жаль парня. Гнусные тут правила – хотя порядок и дисциплина железная… как в каком-нибудь пятом классе, где мегера учительница без зазрения совести и оглядки на прокурора лупасит детишек линейкой. В таком классе – все: и дисциплина, и успеваемость, и порядок… как в таборитском войске! Честь и хвала педагогу! Впрочем, при классно-урочной системе иначе-то и нельзя. Систему надо менять – не педагогов. Вот и здесь – система… «Отнять и поделить», возведенная в кратную степень. И ослушникам – смерть.
Вожников даже не вмешивался – знал, бесполезно. Не люди сидели сейчас рядом с ним – машины смерти!
Палача, правда, щадили – не всем он головы рубил, некоторых и вешали – тут же, на ближайшем дубу. И многих – вполне за дело: уснул на посту, не вовремя явился на построение, крестьян местных обидел. Но многих…
– Смерть!
Приговор объявлял пан Свободек, то ли бывший монах, то ли учитель – высокий мужчина лет тридцати пяти с холодно-красивым, начисто бритым лицом и пылающим взглядом фанатика.
– Смерть!
– Смерть!
Утомился палач. Взмокла на могучих плечах рубаха. Насыщенный людской кровью меч устало вонзился в землю.
Вожников вздохнул: вообще-то кат был храбрецом и дрался в первых рядах – лихо. Однако сражался всегда цепом – да так умело! Меч же держал для главного дела.
– Смерть!
Когда всех ослушников на сегодня, без всякой жалости и оглядки на заслуги, казнили, поднялся на ноги долговязый Прокоп Большой – Эйфелева башня с руками… нет, не Эйфелева – та уж слишком изящна, скорей – Тур Монпарнас – Прокоп такой же квадратный, мрачный и всегда не к месту. Вот как сейчас.
– О чашниках спросить хочу! О панах. Доколе мы их своеволие терпеть будем?
Воевода помрачнел, недобро покосившись единственным глазом, сейчас, на закате, вдруг вспыхнувшим красным, словно глаз упыря.
Хмыкнул, погладил бороду:
– Недолго, друг мой Прокоп. Недолго – верь!
«Тур Монпарнас» наклонил голову, словно упрямый, глухой к людскому слову бык:
– Я-то верю. А вот народ наш… Глаза уже устали смотреть на этих ползучих гадов.
Прокоп покосился на раскинувшуюся чуть поодаль полянку, уставленную богатыми шатрами чешских рыцарей. С полянки доносились женские голоса и смех.
– Да, они не признают нашего учения, Прокоп, – поиграв желваками, негромко сказал Жижка. – Но пока паны нам нужны. Хотя… эти покинут нас уже завтра, неужто ты думаешь, что мы возьмем их с собой на гору Табор? Нет! Конечно же, не возьмем.
– Ох, друг мой, Ян. Скорей бы уж нам до дому добраться.
Честно сказать, стиль жизни богемских дворян и бюргеров – вовсе не обязательно богатых – привлекал Вожникова куда больше, нежели суровый таборитский уклад, который он вынужден был сейчас принимать из-за данного магистру Гусу (ныне председателю парламента – сейма) слова. Кто-то должен был присмотреть за фанатиками, а явиться сюда самому профессору мешали не только пражские интриги, но и кое-что еще: просто воеводе Жижке, прозванному позднее «страшным слепцом», было бы нелегко терпеть рядом с собой конкурента – и Гус это хорошо понимал. Так к чему обострять отношения? Пока для того совсем не время. Пока…
А вот князя Жегора послать, конечно, не афишируя то, что он – князь (всего лишь туманное «соратник»), и обещав всевозможную помощь в борьбе за будущее курфюршество, – это пожалуйста! Чужестранец никакой Жижке не соперник за влияние на чешские умы! Вот и находился Вожников при таборитах в не совсем определенном статусе «советника» – представителя профессора Гуса.
