Родион отвесил челюсть в изумлении – по простоте душевной он почему-то считал, что только казаки могли быть инициаторами этого дела. Но вот такое и в голову прийти не могло.
– Да ты пойми, паря – ясачной за служивого выйти в старину честью великой было. Разом положение меняла, а вместо тягла почет и слава. А это в их глазах ох как много. Да и суеверие к тому же.
– Это какое?
– В шорта они верят. И постоянно поминают. А так она вроде от черноты этой разом отрекается. По-новому девка жизнь начинает, окрестят ведь ее. И все – крещеная душа шорту не подвластна, эрлик ихний, с мангусами вкупе, душе христианской ничего сделать не могут, да и клинок казачий надежной преградой будет. Да кого силком умыкнешь-то?! Долина малая, всем про все известно. Перероднились на сто рядов.
– А за бурятов девки выходят?
– Не припомню такого, – сразу ответил казак, – да и зачем им, если своих женихов достаточно. Даже курицы и то сор лапой долго гребут, что ж говорить про девок. А потому ясырки дюже привлекательные. А наши… У Шубина сестра молодшая честь девичью не соблюла, так атаман ее силком за бурята с Туранского караула замуж отдал – теперь в Босхоловых еще одна казачья кровь в жилах потечет. А так больше и припомнить нельзя!
– Это верно. Что ни попадется, а казак наберется, – Родион осекся, больно поговорка была подходящей. Что-то было в этом – не по тятькиной воле жениться, как в старину, или дружить по полгода в одной постели, как он делал, а вот так взять и умыкнуть запросто женку, которая тебя во всем слушаться будет и права свои не качать – об эмансипации здесь ни сном ни духом не ведают.
– Ты не думай, вашбродь, отдохнем знатно, если нас приветят. Сейчас все своими глазами увидишь. Приехали мы к Баяну, сейчас посмотрим, как он гостей служивых привечать будет.
Начальник Полевого Штаба РККА Борис Шапошников
– Записи были переданы командованию нашей 5-й армии в Иркутске, но им, судя по всему, не придали должного внимания, сочтя фальшивкой или дезинформацией! Понимаете ли вы это?! И я вынужден узнавать о том спустя три недели, причем меня проинформировал сам Дзержинский!
Шапошников даже не поморщился, услышав гневную тираду Троцкого, так как сам пребывал в точно таком же возбужденном состоянии, чувствуя, как его ладони покрылись противной влажной липкостью и последними словами мысленно проклиная головотяпство, а другого термина тут не подберешь, иркутских товарищей.
Да любой офицер генерального штаба старой российской армии, получив столь серьезные данные касательно вооруженных сил враждебного соседнего государства, что планирует развязать войну и заканчивает все свои военные приготовления, немедленно отправил бы сообщение хоть в генштаб, хоть военному министру. А в такой ситуации и лично доложил бы, презрев возможную немилость, государю-императору.
«Учить еще и учить, «товарищей». Да имей я эту информацию заблаговременно, можно было предпринять ряд мер!» – Шапошников до хруста сжал кулаки, прекрасно понимая, что утерянного времени не вернешь, а война с поляками приняла крайне неудачный ход.
– И вот еще какое дело, Борис Михайлович…
Троцкий совершенно успокоился, полностью взял себя в руки, потому обратился к военному уже по имени-отчеству, что было немаловажным для того знаком.
– Чекисты почти ничего не сообщили об этом деле, сохраняют молчание. Но они передали мне копию записки, оригинал которой находится в штабе 5-й армии. Как и неизвестные нам пока материалы, которые, я не сомневаюсь, могут иметь определенную ценность. Потому сами немедленно разберитесь с этим вопросом и сообщите мне имена виновных в сей вопиющей халатности. Таких бездельников нужно немедленно предавать военному трибуналу и беспощадно расстреливать!
Потребовалось все хладнокровие, чтобы не вздрогнуть при таких словах, которые в устах Троцкого являлись отнюдь не пустой угрозой. «Лев революции» железной рукою навел порядок в Красной армии, карательными акциями и экзекуциями, демонстративными для вящего убеждения, приведя к полному послушанию даже самую упертую вольницу, наведя на нее жуткий страх. А уж про поезда самого наркомвоенмора, сопровождаемые всегда бронепоездами, говорили с нескрываемым страхом в голосе.
Но именно так и надлежало действовать – Шапошников был ярым противником «революционной» армии образца 1917 года, когда ошалевшая от вседозволенности солдатня всячески издевалась над офицерами и даже убивала их самыми зверскими способами.
Борис Михайлович тогда прошел свой круг ада, оставшись единственным «их благородием», коего не умертвили пьяные солдаты. Но это не оттолкнуло его от сделанного выбора – служить русскому народу. А менять свои убеждения он и не умел, и не хотел…
– Надеюсь на вас, Борис Михайлович! С этим вопросом нужно разобраться как можно быстрее!
Шапошников вытянулся по всей форме – раз приказ получен, его нужно немедленно выполнять.
– Так точно, товарищ Троцкий! Я незамедлительно отдам все нужные распоряжения!
Глава третья. Александр Пасюк
Пасюк испытал жгучее желание протереть себе глаза, которым он не мог поверить, или ущипнуть. То, что сейчас Александр увидел, напрочь крушило все его представления о жизни бурят.
Какое на хрен стойбище!
Да еще эти дурни, считающие бурят грязными оборванцами, а себя пупами земли. У самих избушки на бок заваливаются, в обносках ходят и соломку с крыш весной поедают, гунявые.
И туда же – мы, расейские!
Перед глазами Пасюка стояла самая настоящая заимка, похожая на шубинскую, или, скорее даже, кулацкий хутор, с поправкой на сибирский размах. Виденное им зажиточное, как ему тогда показалось, бурятское стойбище у Тибельтях, теперь выглядело типично бедняцким хозяйством.
Какие там дырявые юрты, что он считал типичным жилищем степняков?!
Три добротных дома с кирпичными печными трубами, с наличниками, украшенные затейливой резьбой, что даже у небедных крестьян редко встречается. Умелый столяр делал, не иначе.
Рядом стоял сруб возводимого дома, кучей возвышались бревна и сложенные штабелем доски. За ними банька, топящаяся по-черному – уж больно много копоти над притолокой. Пяток добрых и обширных стаек из бревнышек, вместо ожидаемых в деревнях сараев. А поодаль десяток навесов, обшитых новыми досками, с большими огороженными выгонами, где громко мычало множество коров и ржали лошади.
Да еще уймище стожков сена, сложенных поодаль, оставшихся после зимовки. Там же несколько «П»-образных загонов для овец, длинная, уходящая вдаль, поскотина. Все крепкое, добротное, сделано с тщанием и немалой любовью.
Куда там новоселам до этого, да и многие старожилы, отнюдь не бедные, такого просто не строят. А так, поплоше.
А что это именно бурятское стойбище, а не выселок богатых крестьян, было понятным от ставленных в стороне от домов пяти больших юрт. Еще одно бросилось в глаза: около юрт на шестах колыхались маленькие яркие шелковые ленточки.
