Вроде справедливо, а на самом деле отнюдь не так. В своей алчности и стремлении к уравнительному переделу крестьяне могли обречь инородцев на постепенное вымирание, ведь для скота нужны обширные пастбища, а земледелием буряты испокон веков не занимались.
И на казачьи наделы, пусть они и были немногим больше, новоселы тоже зарились. Даже в старожильческих селениях, где казаки проживали, как он знал из книг, станичников откровенно ущемляли «равенством» и облагали мирскими поборами.
Что же говорить о пришлых «новоселах»?!
А ведь казаку нужно за свой счет на службу готовиться, коня и обмундирование покупать. А налоги и сборы станичники никогда не платили – у них государство брало службой и кровью на ратном поле.
Из слов разговорчивого Лифантьева он понял, что повсеместно на Ангаре и Селенге казаки и буряты объединялись в противостоянии крестьянским притязаниям, и там, где их было много, новоселам приходилось умерять свой пыл, ниже травы становились. Но из большинства крестьянских селений казакам и бурятским семьям приходилось или убираться подальше к своим более многочисленным соплеменникам и станичникам, или, плюнув на все, приписываться к крестьянским обществам.
Сейчас противостояние зашло слишком далеко, революцию с ее декларацией «равенства» крестьяне приняли прямо на «ура». Взаимное озлобление вылилось в большую кровь. И сейчас победители вовсю начали пользоваться плодами своего успеха.
«Ничего, потом их в колхозы загонят да покажут им, за что боролись!» – зло усмехнулся Пасюк, припоминая историю. Потом оглядел с высоты седла начавшую зеленеть степь.
Весна медленно входила в свои права, хотя пять дней назад на проклюнувшуюся молодую травку выпал снег. Растаял, правда, очень быстро, вот только ехать через всю Монголию месить грязь, как-то не улыбалось, а потому по приказу Шубина поездку в Даурию перенесли на неделю, дабы вокруг все подсохло да и подножный корм хоть чуть подрос.
– Здесь кочевья щелбановского рода идут, что в семнадцатом сюда откочевали. Нутром почувствовали, что революция грядет, вот и перебрались. Да и нам хорошо – все же свои, с Тунки. Заимки тут у нас, а с мунгалами тяжело общаться, лучше уж с хонгодорами.
– Так просто через границу перебрались? – удивился Пасюк, знакомый не понаслышке с пограничным режимом.
– Так все через нее ходят, торгуют помаленьку, скот сюда завсегда гоняют. Своих людишек обижать незачем, да и китайцы свой товар через Мондинский перевал гонят, без чая и табака было бы жить совсем худо. А плохо то, что красные границу перекрывать начали, теперь контрабанда реже появляться будет. Цены на товары повсюду уже возросли, и берут не бумажками, а золотом, али серебром…
– Так что ж худого-то? – хмыкнул Пасюк. – Народ на красных озлобится, да казакам помощь окажет.
– Бесполезна борьба наша, – Лифантьев сокрушенно мотнул головой и с тоскою произнес: – Всерьез пришли большевики и надолго. Всю Россию с Сибирью они уже под себя подмяли. Нас, казаков, горсть малая, мужиков же цельный ворох – так что воевать с ними бесполезно, задавят. Сила солому завсегда ломает!
Родион Артемов
Родион был обрадован этой поездке, время от времени вертясь в седле угрем. Таежное заточение для них окончилось, и вот теперь ждет их дальняя дорога до Китая, а там двери в большой мир будут распахнуты. А уж там его знания и музыкальные таланты произведут фурор, и жить он станет так, что будущим временам завидовать перестанет…
– Баян этот мне «крестничек» давний!
Сквозь розовый туман будущей счастливой и беспечной жизни донесся голос Лифантьева, и Родион мотнул головою, отгоняя навязчивые видения с золотым блеском.
– За три года до войны запил он в одно лето вчерную, аж дым столбом. Самогону в Еловке ему выменяют у крестьян, и пьет беспросыпно.
– А вы что ж не смотрели-то? – удивился Пасюк, что ехал рядом с ними, чуть покачиваясь в седле.
– Ведь сам же говорил, что до революции было запрещено в Тунку водку возить или китайский ханшин, в Тибельтях для чего караул стоял?! Крестьянам запрещено было бурятам спирт давать с водкою! Или одной рукою запреты вводили, да сквозь пальцы на них смотрели?!
– Никто в долину и не возил, ты на караульских казаков не греши. Отучили таких давно, это они в революцию зашевелились. А крестьяне ушлыми всегда были, и зачастую притянуть их к ответу трудновато. Они к бурятам не ездили и не продавали им самогонку, что в своих домах гнали. Это сейчас революция, мать ее за ногу, разрешила.
– Не понимаю я тебя, паря!
– Они у себя в селах мену устраивали – самогон на сено или кожи. Или еще что-нибудь выменивают. Закон тут был не нарушен, придраться не к чему. Выпороть бы не помешало, но тогда власти супротив такой меры сразу запреты свои ввели. Так и сказали нам – не замайте!
– А много ли самогонщиков в Тунке обитало?
Артемову стало интересно взглянуть на революцию именно с этой стороны. Однажды он прочитал, что царские власти нахлебались вдоволь с изготовителями этого зелья, которые наводнили Иркутскую губернию в неимоверно пугающем количестве. И спрос был жуткий – за годы «сухого закона», что на время войны ввели, «изголодался» народ по гадкому пойлу так, что гнали брагу в каждом третьем доме, если не считать два первых.
– Есть тут несколько семеек, сутяжники. Ладно бы гнали для себя, как мы делаем из облепихи, так они спаивали хонгодоров на дармовщинку, а потом коней норовили увести и до нитки обобрать.
– Ну и что такого, казаков с какой стороны это колыхало?
– Да ты что?! – взвился Лифантьев. – Если казак в станице начал хозяйство пропивать, как он на службу снарядится?! С кого спрос будет?
– Его выпорют, но вторым. Первым атамана пригладят плетьми! – уверенно ответил Родион, уже познакомившийся с казачьими традициями на собственной заднице.
– Потому-то мы до революции в станицах только по праздникам и пили, ну или в семье что-то радостное, свадьба там. А в будни ни-ни, атаман строго глядит, у него не забалуешь. Это на службе можно, и с оглядкой, ума не пропивая. И то залетаешь – я на «губе» месяц просидел, с полицейским подрался да мужиков погонял по пьяной лавочке. Хорошо хоть в дисциплинарную роту не заграбастали. А так отсидел свое, лычку приказного с погон спороли, зато цел остался. Хорошее было времечко!
Лифантьев довольно прищурил глаза и потянулся как кот, который добрался до вожделенной крынки сметаны, но отвлекся от приятных воспоминаний, заговорил снова.
– Мы к Баяну тогда приехали, а он пьяный плашмя лежит. Ну и поучили его маленько. А то буряты, если вовремя не остановить, махом спиваются. Нет у них к водке привычки, тарасун ведь только пьют, а он слабенький, не забирает. А запил – все, хана хозяйству. Ясак пьянице платить нечем, все ж пропивает. А жить-то надо, вот и попрошайничает или того хуже – воровать начинает. Да и дурные они от водки становятся – всех убить хотят, ругаются, бабы воют. Вот мы за ними и приглядывали издревле, чтоб, знаться, ущерба для казны не было. Поучим немного, они пить прекращают. Ясак и подати снова платить начинают, власть потому нас, казаков, здесь и держала. Лепота сплошная ведь для нее тогда становилась, платят ведь, доход государю-императору постоянно идет!
