– Ты на меня зла не держи, вашбродь, что я тебе шею тогда сдавил. Зол был за Гришку, коего ты, как жука булавкой, на штык нанизал…
– Да не хотел я его колоть!
Снова огрызнулся парень в ответ и тоже присел на соседнюю чурку, но тут же, чертыхаясь, соскочил с нее, держась за поротое место.
– Говорил же тебе, что толкнул меня сильно солдат, что сбоку набежал, я с винтовкой на стену падать стал. Не моя здесь вина!
Он скрестил руки на груди и положил ладони на плечи, там еще торчали нитки от оборванных погон, и съежился, будто замерз, но тут же заговорил снова, словно оправдываясь:
– Да и стрелять я не умею. С ружья только раз палил, сосед по даче дал, да промазал в стенку сарая.
– Эх-ма, это надо же!
Пахом огорченно всплеснул руками и с надеждой спросил, хотя в отрицательном ответе не сомневался.
– Покурить бы, вашбродь! Три дня не куривши, уши опухли!
– Курить? Это можно. – Парень хлопнул себя по карману гимнастерки, и Пахом увидел, как на его губы наползла улыбка. Через секунду он извлек мятую папиросу, уже знакомую Ермолаеву – видел их у Либермана, и зажигалку. Быстро закурил сам, пару раз затянулся и с видимым сожалением протянул взводному. У того даже пальцы задрожали от яростного вожделения, и от первой же затяжки закружилась голова.
– А что это казаки тюрьму капитальную здесь устроили? Кандалы прямо из музея!
– Централ на Ангаре был каторжный, в семнадцатом году распустили. А казаки тот еще народ, охулки на руку не кладут. Это в станицах они не воруют, а тут все, что под руку попало, тащат без раздумья. Добычей своей считают. Сперли, знамо, лежали они ржавые все, не знали, как их в хозяйстве приспособить. Но как меня сюда засадили, так живо их повесили, вот только браслеты не заклепали, а на замки закрыли! – с охоткою пояснил Пахом и с тоскою добавил, настолько он не сомневался в своем будущем.
– Ненадолго это, казнят меня люто. В ручей ледяной посадят да заморозят до смерти. Любят они это…
– Будто красные этим делом не пробавляются!
– Так партизаны мстят. А у нас сейчас с этим делом строго, под трибунал подвести могут. Было дело. А вот раньше той же монетою платили, – Пахом говорил честно, чего уж скрывать.
Молодешенек офицер, молоко на губах не обсохла и душа еще не зачерствела – вряд ли такое видел.
– Тебя они за что выпороли, вашбродь? За погоны?
– За прапорщика, – тот неожиданно улыбнулся, пусть и натянуто ему в ответ. – Самозванцем назвали и с плеч содрали. А меня самого как лоха развели – подхорунжим будешь, подхорунжим!
– Это они могут!
С охотою согласился с молодым человеком Пахом, и хотя не знал, что означает «развели, как лоха», но по интонации догадался о некой постыдности, вроде как обман злостный.
– Но ведь на погоны ты, вашбродь, имел право? Али нет?
– Даже тут имел, – как-то странно ответил ему офицер. – Я же музыкант, мне иные погоны, как эти сказали, должны были выдать. В Иркутске повесили, а здесь за них же и выпороли.
– Так ты чиновником был? – обрадованно потянул Ермолаев, теперь для него все стало на свои места.
– Так они погоны узкие носят, и чины по-иному называются. У нас в полку лекарь коллежским асессором был, капитаном то бишь, а делопроизводитель вообще титулярным советником именовался, хотя чин у него пожиже будет. Ох, и пакостно над тобою казаки изымались. Ты же, не во гнев будь сказано, в воинском деле не понимаешь, я это сразу понял. Мобилизовали тебя силою при Колчаке, да в оркестр определили. Ведь так, вашбродь?
– Так, – согласился с ним Родион. Хотя эти домыслы его позабавили, но они великолепно укладывались в ту версию, что он изложил ранее казакам. А потому начал ее строго придерживаться, потому что любая оплошность или забывчивость могли дурно сказаться на и без того болящей заднице, на которую присесть невозможно.
– Они, собаки поганые, изгалялись над тобою запросто, вашбродь, под монастырь специально подводили. Казачня она такая – им смех один, а нам токмо слезы остаются!
– Меня Родионом зовут!
Парень протянул ему ладонь, и взводный крепко пожал ее, звякнув кандалами.
– Пахом Ермолаев. Человечный ты, вашбродь, и добрый. А мамка твоя с отцом где?
– Не увижу я их больше! Нет их здесь!
Его лицо исказила яростная гримаса, тут же сменившаяся плаксивым выражением. Парень даже всхлипнул, совсем как ребенок, тут же снова вспыхнув яростью, как сухая солома пламенем.
– И все из-за казачества этого!
Глава десятая. Александр Пасюк
Он не видел Шубина с вечера, хотя тот находился на заимке, запершись у себя в комнате. Что там делал есаул в гордом одиночестве, никто не знал, хотя казаки гадали, высказывая разные предположения. Одно все знали точно – бурят, прибывший связником из Тунки, привез какие-то важные известия, раз атаман так на них прореагировал.
И вот сейчас это неожиданное то ли настойчивое приглашение, то ли категорический приказ – и они вдвоем с Артемовым, что продолжал машинально почесывать подживающие ссадины на своей поротой заднице, явились на зов есаула.
Вот только музыканта не пустили вовнутрь, усадили на лавочку и взяли под ненавязчивый караул – с ним заговорил его «дядька» Лифантьев, а рядом делали вид, что отдыхают и абсолютно ничем не интересуются, два вооруженных казака.
Весьма неприятный симптом!
В горнице Шубин был один, но вооружен – при шашке и револьвере. И указал на лавку, что стояла за массивным столом, у самой стены. Вроде как уважение выказал, но и возможность нападения на себя до минимума свел – пока из-за стола выберешься, семь потов сойдет, а за это время шашку выхватить из ножен или револьвер из кобуры даже самый медлительный успеет, что твоя черепаха.
– Александр Александрович, я хочу поговорить с вами начистоту, и так, чтобы между нами не осталось недоразумений!
Шубин находился один в маленькой горнице, если не считать его самого. Атаман жестом пригласил усесться за стол, к стене, так что их теперь разделяла тяжелая столешница, а сам устроился на противоположной лавке, внимательно сверля взглядом.
– Кто вы такой, господин Пасюк? Может, вы скажете, наконец, правду, Александр Александрович?
– Андрей Иванович, я же вам говорил, с какой миссией меня отправили, – Пасюку сильно не понравился голос и взгляд есаула – жесткий, требовательный, горящий.
– Оставьте сказки про секретное оружие. – Шубин усмехнулся. – Сей револьвер принести пользу может лишь в окопной войне, по врагу, что укрылся в блиндажах, стрелять сквозь щели. Либо в полицейских акциях, когда из дома али комнаты татя выкурить нужно. И все – бесполезен он для войны. Любой ветерок газовый клубок моментально развеет, без пользы стрелять. А заряд ядовитой дряни слишком мал. Слабоват он, чтобы устойчивое облако создать, тут сотни баллонов нужно выпустить или тысячи снарядов химических. Разве не так? Так что перестаньте сказки говаривать – я войну видел и знаю, в отличие от вас, господин Пасюк!
