– Угощайтесь, американские сигареты, только что начали их производить. С фильтром, дабы табачный дым лучше очищался, и крупинки мелкие на губы не попадали.
Есаул Шубин с некоторым удивлением в глазах посмотрел на содержимое портсигара, вытянул одну сигарету и самым внимательным образом рассмотрел ее, споткнувшись глазами на непонятном названии. Понюхал табак, поднеся к носу.
– Пахнет приятно, Александр Александрович, недурственный табачок, благодарствую.
– Не за что, – Пасюк щелкнул зажигалкой, в которую есаул буквально впился глазами. Еще бы – Китай начнет их производить через три четверти века, никак не раньше. Да и пластмасса, как он знал, еще в обыденном обиходе не появилась, как и бытовой газ.
– Возьмите от меня в подарок, Андрей Иванович, у меня еще одна есть, – Пасюк показал на портсигар, в котором действительно имелось место для массивной металлической зажигалки.
– Благодарю, Александр Александрович, – Шубин коротко кивнул. – А теперь позвольте мне заняться своими обязанностями. Мы должны немедленно уходить отсюда, хотя в Тибельти вряд ли раньше утра разведку вышлют. Боятся они нас!
Пасюк дрожащими пальцами размял сигарету и закурил – перед глазами поплыло, то напряжение последних дней постоянно давало о себе знать. Он присел на сани и стал наблюдать за атаманом, который подошел к группе пленных красноармейцев – степенных бородачей в суконных папахах, что добровольно воткнули в снег винтовки, сдаваясь в плен.
– Идите пока в юрту, у бурят до утра посидите. А там в Тибельти, и по домам расходитесь, служивые.
Семеро солдат вразнобой стали благодарить атамана, а тот только махнул рукою, прогоняя их прочь. А сам подошел к милиционеру в серой шинели и красной повязкой на руке, что стоял чуть в стороне со связанными руками и под охраной двух казаков.
– Ну что, Митрохин, попался, сукин сын! – Голос Шубина зазвенел от едва сдерживаемой ярости. – В милицию пошел, свою собачью власть устанавливать?!
– Ты сам сучий сын, атаман. Все равно наша возьмет – и тебя к стенке поставят!
Лицо у милиционера было бледным, без кровинки и отрешенным, будто тот уже простился с жизнью. Но говорил горячо, смотрел на Шубина со жгучей ненавистью.
– На этом самом месте кончат тебя и твою банду, есаул. Ты здесь моего брата убил два года назад. Порубили нещадно сотню душ – отрыгнется вам их смерть, казачки, ох отрыгнется. Кровавыми слезами рыдать будете, но поздно!
– Было дело, брата твоего здесь я располосовал. И весь отряд красногвардейцев из Слюдянки порубили, кишки с веток свисали, – Шубин положил ладонь на рукоять шашки. – А тока ты не помнишь, друг ситцевый, что брат твой с ними допреж тут трех офицеров умучили, ноги в костре жгли. Легкой смерти вы им не дали! И трех казаков здесь же расстреляли! А мы вас тогда и пальцем еще не тронули! Было ли это дело, я тебя спрашиваю?!
Милиционер молчал, видно, крыть в ответ ему было нечем, но смотрел с ненавистью на раскрасневшегося от гнева есаула.
– Молчишь? Когда вы сами на распыл пускаете, то это вы не помните! А когда вам отместку вершат, враз орете. Это наша земля, и нашу правду на ней вершить будем!
Пасюк не успел даже заметить, как атаман сделал шаг назад, а в воздухе сверкнул серебристой молнией клинок…
Родион Артемов
Тело еще стояло на ногах, хлеща кровью из перерубленной шеи, а голова уже катилась по снегу, оставляя за собой алый след. Убийца, словно не замечая этого, встряхнул шашкой, сбрасывая с нее красные капли, затем спокойно вытер сталь тряпкой и бросил шашку в ножны.
«Они тут все сбрендили, все. Это сдвинутые маньяки, алчущие смерти, – что красные, что казаки. Какое-то коллективное сумасшествие», – Родион кое-как сглотнул, ошеломленный зрелищем, и согнулся в три погиба, почувствовав тошноту. И тут же его снова вырвало, но уже какой-то уже желчью, желтой, тягучей и вонючей.
Так плохо ему никогда не было. Артемов чувствовал невероятную слабость, колени снова подогнулись, и он рухнул на сани. Казак едва успел поддержать его, как заботливая нянька, и сразу захлопотал, напомнив квочку, заботящуюся о цыплятах.
– Ты, вашбродь совсем плох. Видно, потроха тебе красные отбили. Ничего, к монголам уйдем, полечим тебя травкою. Там и доктор есть, настоящий, и ламы в этом деле тоже малость кумекают. Ты уж не сомневайся, вылечим. Эко тебя как, станичник…
– Не казак я, – хрипло, с трудом произнес Родион – считать себя казаком, после всего увиденного, он счел безнравственным.
– А лампасы как же? Шинель-то с погонами?
– Чекисты мои штаны порвали, а эти надели, когда в Иркутск повезли, – мгновенно нашелся Артемов. – Шинельку с погонами мне подхорунжий один дал в Красноярске – сильно у печки сгорела, когда ее сушил. Дюже промокла шинель-то…
– Подхорунжий? – казак натурально удивился. – Откуда он шинель офицерскую раздобыл, да еще погоны пришил? Заранее, что ли, свое производство в офицеры ожидал? И отдал?! Это при их крохоборстве? Дела невероятные происходят! Ну, енисейцы, они завсегда горазды что-нибудь отчебучить, ох и бедовые казаки!
«Чуть под монастырь реестровый чин меня не подвел, хоть бы господа атаманы подумали вначале, да в старинные табеля чинопроизводства заглянули!»
Родион мысленно выругался, поминая нехорошими словами современное казачье чинопроизводство.
Прав был тот историк, что доказывал им, что подхорунжий не являлся офицером, а был равен армейскому подпрапорщику. А оба этих чина давались только в случае войны, а на своих погонах носили широкий продольный галун, как современные старшины, коих в казачестве переименовали в вахмистры.
А прапорщик, хотя и был первичным офицерским званием, но давался тоже только в военное время для тех, кто имел определенный образовательный ценз, и окончил специальную школу. Или за боевые заслуги тем же подпрапорщикам, что и без того в фельдфебельском чине имели немалую выслугу и знали военную службу до тонкостей. Вот так-то – либо щенки мокрогубые, типа его, все достоинство которых заключается в некоторой образованности, или матерые вояки.
– Вижу, вам плохо, Родион Эдуардович!
Голос Пасюка раздался совсем рядом, и Артемов приподнял подбородок. Александр протягивал ему раскрытый портсигар и говорил исключительно нейтральным тоном, словно они познакомились первый раз в этом сарае, во время бурана, куда перенеслись неведомыми путями.
– Закурите моих, они послабее будут, тоже вроде дамских, – подъесаул протянул сигареты и казаку. Однако тот отказался, мотнув головою – «благодарствую, вашбродь, у меня свой табачок», но отошел лишь на пару шагов, продолжая стоять возле саней.
«А ведь казак этот ко мне специально приставлен, следить», – Родион прикусил губу от внезапной догадки. Так вот почему Пасюк держится с ним так отстраненно, словно намекает, что они не должны демонстрировать свое давнее знакомство.
