Родион Артемов
«Господи, это что ж такое деется!»
По лицу Родиона текли слезы – только сейчас он понял, куда их с Пасюком занесло. Те же горы, знакомые ему по приезде в Аршан, совсем не изменились, все так же вытянувшись цепью. Для них и столетия как минуты, имя им – вечность.
Тунку, старинную казачью станицу, он узнал сразу – еще каких-то несколько дней назад, в той жизни… И в церковь, мимо которой сейчас проезжали сани, заходил. Вот только это была в этой реальности действительно станица, а не то село, которое он видел тогда, раньше, вернее, намного позже, отдаленный сейчас от нее чуть ли не целым прошедшим веком.
Солнышко пригревало, с крыш капала вода, весело щебетали птички и мычали коровы. Весна пришла в горы, пусть только днем, но пришла, хотя все в округе было пока заткано снежным покрывалом.
Пустынные прежде улицы сейчас были полны народа, одетого в старую одежду, вот только не было это маскарадом или съемками фильма про Гражданскую войну.
Старики, сидевшие на завалинках, с окладистыми бородами, в каких-то армяках (Родион не знал, как эта одежда называется), но в шароварах с желтыми лампасами, провожали его внимательным и вроде как одобрительным взглядом.
Статные казачки смотрели с сочувствием, отложив какие-то свои непонятные дела и теребя чуть дрожащими пальцами концы накинутых на плечи платков. Так же цветасто были одеты и пригожие девицы, вот только ему казалось, что у них в глазах стояли слезы.
Даже ребятня, смешная, стояла притихшая, и, как у взрослых, желтели у них полоски на шароварах.
«Жалеют нас, понимают, что на казнь увозят!»
Мысль промелькнула настолько горестная, что в горле моментально встал комок, и Родиону захотелось взвыть по-волчьи. Но он сдержался, продолжая глотать соленые слезы.
Те, кого он принял за ряженых психопатов, оказались самыми натуральными красноармейцами. И чекист, напоивший его вчера водкой до жуткого похмельного страдания, тоже самый настоящий, но за двух бойцов, что он случайно убил, почему-то карать не стал. Вроде даже жалел, а ведь в ЧК, как писали, одни только звери и душегубы служили.
«Мать моя женщина! Это ж что ж получается – те люди, которых мы убили, должны были жить, растить детей, сделать много полезного. А теперь что, история измениться может?!»
Мысль пришла, поразила его, и тут же исчезла. Он совсем другими глазами посмотрел на казачат – казалось, что с каждого дома их высыпало по доброму вороху.
Большой четырехэтажной кирпичной школы, что высилась над усадьбами в той современной Тунке, здесь не стояло, ее построят в последние годы СССР – на семь сотен учеников.
Правда, когда они были в школьном музее на экскурсии, куда его потащил зачем-то Пасюк, то выяснилось, что детей в нее ходят едва две сотни. А тут только тех, что он увидел, на небольшом отрезке улицы, едва ли не вдвое больше.
«А ведь их всех расказачат, и будут бежать они отсюда, сломя голову и бросая хозяйства…»
Он вспомнил рассказы стариков, что иногда приходили на праздники в станичную управу, маленькую комнату в воскресной школе при церкви, и тут же себя одернул:
«Ты чего их жалеешь, их судьба предопределена! Ты себя лучше пожалей – через пару дней привезут в Иркутск, а там чекисты могут и настоящими кровопийцами оказаться. И будут резать тебя по мелким кусочкам. И хотя ты наизнанку вывернешься, все равно не поверят, что из будущего! А потом расстреляют как Колчака, и в прорубь скинут. Бедная моя мама, что с тобою будет?!»
Теперь он плакал по-настоящему – ему стало действительно страшно. Он проклинал тот день и час, когда решил поверстаться в казаки. И на хрена его понесло к этим ряженым клоунам – так он о них впервые подумал. Вот они – настоящие казаки, на улицах везде стоят – в лампасах от мала до велика, все вместе живут, жизнь сообща вершат.
А те раз в месяц форму наденут, на заутреню придут – и все, многие даже на установку креста не приедут, на общее дело добрым калачом не заманишь, за копейку на детские книжки готовы удавиться. У немногих сыновья форму надевают, или стыдятся, или отцы жлобятся. Как сычи живут, сами по себе!
«Ишь крутизна какая прет из клоунов наших. Подопьют, так начинают балакать, что крутые, что они бы красных одним махом всех побивахом. Их бы сюда, да по сопатке!» – Родион мстительно скривил губы – на душе было пакостно до жути.
Кошевки вылетали одна за другой за поскотину, и последняя надежда, что это у него просто приступ безумия, и стоит раскрыть глаза и все станет по-прежнему, пропала.
Столбов с проводами так и не появилось, асфальтированная трасса на Аршан отсутствовала, как и автомобили, что вечно сновали по ней – иркутяне любили отдыхать в здешних местах. Моста через Иркут тоже не наблюдалось – лишь белое покрывало реки, стиснутой и надежно прикрытой ледовым панцирем.
И придорожной кафешки не стояло, с двумя искусственными пальмами из пустых пластиковых бутылок, где всегда можно было вкусно и недорого поесть. Он вспомнил, что тогда со смехом говорил, что тут не пальмы надо ставить для бизнеса, а казачий антураж создавать.
Хотя для чего – в Тунке, кроме приезжающих, лишь один человек мог ходить в казачьих лампасах по улицам хиреющего села, из которого молодежь вострила лыжи. Сравнивать ту Тунку и эту, было бесполезно – здесь даже на первый взгляд народу проживало намного больше, и почти все в казачьей справе.
Родион тяжело вздохнул и проморгался – слезы выдуло весенним ветерком, ибо лошади шли ходко, а оттого он начал стремительно трезветь – ночные алкогольные пары перестали терзать его несчастное тело и разум, а холодный воздух действовал намного лучше привычных лекарств, какие он употреблял раньше при таких «хворостях».
На той стороне Иркута стоял небольшой поселок три десятка домов, которого в современности не было и в помине – бросили Нерюхай казаки при Советской власти и ушли, а их жилища снесли. На берегу реки, где приезжающие из Иркутска казаки любили проводить праздники, высился одинокий купол часовенки, которая была разрушена в период борьбы с «религиозным дурманом».
И стало враз еще тяжелее на сердце, и Родион тихо зашептал молитву, глотая горькие слезы похмельного раскаяния…
Секретарь Особого отдела 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Полина Шверницкая, по мужу Бычкова
– Что же ты, война, делаешь?!
Молодая женщина молча смотрела в оттаявшее оконное стекло. Внутренний двор просторной казачьей усадьбы, конфискованной в пользу Особого отдела полка, что всегда делалось в занятых селениях, сейчас непривычно опустел. Суета прекратилась – ни тебе саней, ни бьющих копытами коней, ни красноармейцев, снующих по своим делам.
Конвой с захваченными офицерами, что устроили в Шимках жестокую бойню, утром отбыл в Иркутск. Полина тогда смотрела на офицеров, скрытая от взглядов заиндевелым окном, и уловила ту тень отрешенности, что легла на лицо пожилого подъесаула, явно осознавшего, что ничего хорошего его не ждет, одни лишь пытки и новые истязания.
