– Але! – крикнул Змей.
– Витя, это ты? – спросила Элеонора Витольдовна.
– Я. Мне рубль нужен.
– Конечно, конечно! А потом ты домой?
– Потом домой.
Элеонора Витольдовна пошарила в кармане, долго рассматривала на ладони деньги, поднося к глазам, нашла рубль и бросила вниз.
Она знала, что ошибается, приняв за сына чужого человека, но подумала о том, что где-то другая женщина, ждущая другого сына, примет за него ее, Элеоноры Витольдовны, сына, просящего рубль, и она отдала рубль чужому человеку за ту женщину, она отдала рубль как чьему-то сыну. К тому же, она благодарна была, что не в пустоту, а кому-то, не про себя, а вслух имела возможность произнести слова, живущие в ней двадцать три года: «Витя, это ты?» – после которых она сейчас пожалеет себя и поплачет.
Змей поднял рубль, упавший на тротуар, взял три рубля Парфеновых и побежал в ближайший ларек.
Писатель и Парфен отошли в сторонку.
– Зачем ты позволил ему обмануть старуху? Это подло, – сказал Писатель.
– Ты сам молчал.
– Я растерялся.
– Мог бы вернуть, если такой честный! – рассердился Парфен. – Знаю вас, щелкоперов! Ты сам в душе в сто раз подлей Змея. Но Змей поступил искренне и непосредственно, а ты ему позволил! Но обязательно потом о совести поговорить! Ненавижу!
– Ты играешь в циника! – презрительно сказал Писатель.
– Да, я циник! А ты, если мир расколот и трещина проходит через твое сердце, откажись от пива!
Писатель только хмыкнул, поражаясь алогичности и несуразности предложения Парфена.
…И вот он, Момент Первого Глотка!
Змей и пластиковым стаканчиком разжился, чтобы все культурно. Он налил сперва Парфену (который первый пришел к нему и которому он был должен), затем Писателю (который пришел позже, но тоже гость), а уж потом себе, и все три порции были абсолютно равновелики, если б кто-то досужий вздумал измерить их, то, будьте уверены, в каждом стакане оказалась бы ровно треть поллитры, то есть приблизительно – 166, 6666666667 миллилитра. Жидкое блаженство пролилось сквозь горячие и сухие горла их, проникло в истомленные желудки, а потом какими-то неведомыми путями стало растекаться по жилочкам. Писатель угостил друзей сигаретами (уж этого у него всегда запас был, потому что без табака он не мог работать), они постояли, покуривая и ласково поглядывая друг на друга, а потом пошли навстречу судьбе, уверенные, что теперь она будет милостива к ним. Они позволили себе даже лирическое отступление от действий: остановились у витрин недавно открытого магазина «Три медведя» и последовательно охаяли всю мебель, которая им была видна: безвкусно, пошло и до противного дорого.
– Мне бы верстачок, я бы из вот этого ящика венское кресло сделал! – сказал Змей, тыча пальцем в большой ящик из неструганых досок, лежащий у крыльца.
Писатель, показывая, что он уважает Змея и его намерения, осмотрел ящик и даже приподнял его, оценивая тяжесть древесины.
И сказал:
– Там за ним валяется что-то. Какой-то сверток. На бумажник похоже, только раздувшийся какой-то, большой слишком.
– Я сто раз находил бумажники и кошельки, – сказал Змей. – И ни в одном не было денег.
Парфен, будучи скептиком и разочарованным в жизни вообще человеком, должен был согласиться со Змеем, но он вдруг вспомнил, что ушел из дома и у него начинается новая жизнь, в которой, возможно, он из скептика превратится во что-то другое. Поэтому он отодвинул ящик, нагнулся и брезгливо поднял сверток, который действительно напоминал бумажник, но очень уж был велик, словно нарочно сделан для бутафории, для витрины, например, магазина кожгалантереи.
– Дурацкая вещь! – сказал он. – Умные выбросили, а дураки подняли. – Но все-таки приоткрыл бумажник и тут же огляделся и сказал товарищам:
– Пошли отсюда!
– Ко мне! – тут же предложил Змей.
И они пошли к Змею.
Закрылись в его комнате, и Парфен из одного отделения вынул пачечку отечественных сторублевок, а из другого толстейшую пачку сторублевок американских, долларовых то есть.
Наших сторублевок оказалось тридцать три, а американских – триста тридцать, что, нетрудно догадаться, составило 33 000 долларов.
Они долго смотрели на деньги, разложенные на кровати, и наконец Парфен вымолвил:
– Фальшивые!
Глава седьмая,
в которой Парфен обвиняет Писателя и заодно всех писателей вообще в тайной преступности, Писатель же рассуждает о Судьбе, а затем все вместе друзья решают, как быть с деньгами.
Парфен внимательно осмотрел и те, и другие деньги и сказал:
– Нет. Нормальные деньги.
– А вот мы сейчас проверим! – вскричал Змей, схватил сторублевку и убежал.
Парфен проницательно посмотрел на Писателя. Тот, ощутив его взгляд, оторвался от созерцания денег.
– Я знаю, о чем ты думаешь! – сказал Парфен.
– Нет, – сказал Писатель. – Это просто совпадение. Тридцать три и триста тридцать – всего лишь совпадение. Никакой тут мистики нет, и нечего себе морочить голову.
– А заодно и мне! – посоветовал Парфен. – Я вас, писарчуков, райтеров, шрифтштеллеров, е. в. м., насквозь вижу! Вы все потенциальные убийцы, предатели и развратники!
– Мне непонятен ход твоих мыслей, – задумчиво сказал Писатель.
– Ну да, ну да! Он не понимает! Достоевский недаром был эпилептик, недаром у него то и дело малолетние растленные девчушки появляются, кровь рекой льется! Гоголь жил, как в кошмарном сне: люди без носов – или из портретов выходят, утопленницы у него, страшная месть у него! – а я думаю, что он сам с наслаждением молодую красавицу зарезал бы! И везде на страницах бешеные деньги летают! Вы все книги пишете, чтобы в жизни преступниками не стать! Хотя ты, само собой, не Достоевский и не Гоголь.
– Ты пошлую чепуху городишь, – отмахнулся Писатель.
– Не чепуху! Я вижу, ты Змея хочешь облапошить! Напоить, деньги забрать, а ему сказать потом, что – спьяну пригрезилось! Скажешь, нет?
– Нет, – спокойно ответил Писатель. Спокойно – и с презрительным недоумением.
И Парфена оскорбило это недоумение, и он хотел продолжить обвинять Писателя, но опять вспомнил, что начал сегодня новую, чистую и честную, как белый лист, жизнь, и заговорил, удивляясь сам своей откровенности:
– А я вот хоть и не писатель (но, между прочим, если б захотел – !..), а – подлец. Сижу и думаю, что с вами сделать. Змея напоить, лучше не придумаешь. Тебя тоже, но ты не такой конченый пьяница, ты еще памяти не пропил.
– Не пропил, – подтвердил Писатель.
