Нет, это не просто обычная грусть по былому, размышлял Талий дальше, свойственная не только людям пожилым, но и тем, кого на свете не было в том же, например, 53-м или 48-м, но они, подобно Талию, отсчитывают начало бытия не со дня своего рождения и даже не с Рождества Христова, чувствуют не только за себя, но и за предков, понимают, что все, происшедшее на Земле, касается лично их.
(Нельзя не заметить, что мысли Талия бывают несколько патетичны и даже откровенно банальны, но он ограничивать себя в мыслительном процессе не любит и совершенно свободно сочетает, например, стелющуюся по пыльным тротуарам жизни иронию с высоким полетом надмирного, почти библейского объективизма – и приходится неизбежно ему следовать.)
Талий припомнил и другие сообщения из телевизора и газет – брезгливое отношение к мелочевке новостей считая высокомерным интеллектуальным плебейством. Разнозначимые факты легко составляются в общую картину. Например: прощаются с народом последними гастролями – одновременно с известнейшим певцом К. – рок-певец Б., поп-певец М., оперный певец Л. Как сговорились! Сходят со сцены, имея голос, но не имея что петь и – главное – не имея чувства необходимости петь. Но это ладно, а вот умирают великие актеры… Им нет экрана и сцены – зачем тогда жить? Великие спортсмены и комментаторы века, научные деятели, физики и лирики – умирают. Приятели и друзья Талия, ровесники! – не стерпев до скончания века, – уходят…
Одновременно, думал он дальше, устраиваются грандиозные фестивали, шоу и презентации с реками шампанского и взрывами салютов. Истеричность, скоропалительность и скандальность этих мероприятий настораживает. На самом деле они имеют прощальный характер. Толпы любопытствующих – как на похоронах.
Витя Луценко умер.
Рано, рано! – а как много его было в жизни и Талия, и несметного числа других. Он ведь и познакомил Талия с Наташей (и кстати, он и дал ему это ласковое прозвище – Талий). Занимаясь десятками дел одновременно, имея в запасе несколько образований, профессий и специальностей – от журналистики и шоферства до кинооператорства и режиссуры, Витя подрабатывал в театральном институте, ассистировал известному профессору Дынникову, помогал ему ставить и ставил самостоятельно курсовые и дипломные спектакли. На один из таких спектаклей он и позвал его. Талий хорошо помнит этот день. Витя зашел к нему в музей, как частенько заходил, если оказывался поблизости, – заходил, любя рабочую полуподвальную комнатку Талия, заполненную книгами, архивными папками и даже экспонатами, не поместившимися ни в залах, ни в хранилищах. Витя, непременно приговаривая, что его ждут через час или полчаса, быстро, но аккуратно стелил газетку на письменный стол, нарезал толстыми ломтями черный хлеб, тонкими прозрачными ломтиками – изрядный шмат копченого сала, купленного на недалеком рынке по имени «Пешка» («А чем еще закусывать хохлу горилку, если не салом?!»), доставал бутылку водки, обязательно хваля ее, говоря, что лучшей водки он еще не пил, угощал Талия и угощался сам, посматривал на часы, толковал увлеченно и о бытовом, и о вечном, кушая сало и выпивая водку с заразительным аппетитом, оглядывал сводчатый потолок, книги, экспонаты, утверждал, что здесь он пропитывается историей, что нигде ему не пьется так многозначительно, так исторически! Талий всегда завидовал его умению пить не пьянея, сам же он с юности был очень слаб, поэтому, как правило, участвовал в бутылке лишь одной-двумя рюмками. И вот Витя зашел, скушал буханку хлеба с салом, выпил бутылку водки и заторопился: сдача дипломного спектакля, то есть для комиссии уже была, но теперь и для публики прокатываем, пятый спектакль, а волнуюсь, как на первом, ну, ты-то уже видел.
Не видел, сказал Талий.
Как не видел?! – поразился Витя. – Весь город видел, а он не видел! Это моя вина, Талик, я думал, что ты был на первом, тебя и приглашать не надо, ты друг мой или кто? Ты просто, извини, свинья, что не пришел.
И Талий попал на спектакль, и увидел в этом спектакле Наташу.
Солгал бы он, если б сказал, что за тридцать лет и три года никто ему не нравился? Нравились – и очень. И были истории. И была почти женитьба. И после почти женитьбы было разное. Талий, живя один, никогда убежденным холостяком не был – и все присматривался. И не раз, видя кого-то, думал: вот ее, пожалуй, не прочь бы я видеть своей женой, мне такие нравятся. Какие такие – объяснить сложно, тут не в цвете волос или глаз дело, не в телосложении (впрочем, стройность подразумевалась сама собой). И в тот вечер, избрав среди девушек, игравших в спектакле, Наташу предметом особого внимания, Талий подумал привычно: вот такую хотел бы видеть я своей женой. Витя, сидевший рядом, видим был – казалось – даже в темноте, поскольку то и дело хмыкал, кряхтел, подбоченивался, коротко смеялся, кашлял, ерзал своим большим телом, так что весь ряд сколоченных стульев ходил ходуном, Витя в антракте ткнул его локтем и сказал: «Знаю, знаю, вижу! Хороша?» Сказал так, будто он сам эту девушку породил, воспитал, обучил – и теперь имеет исключительное право ею гордиться. «Хороша…» – обронил Талий. «Не облизывайся, она замуж собралась – первый красавец курса, и не дурак, и, главное, молодой, в отличие от нас, старых козлов!» – сказал Витя с грубой дружественностью.
И вспоминал о ней Талий не больше, чем о других.
А через несколько месяцев, осенью, встретил ее в книжном магазине, неожиданно осмелел, поздоровался. Она глянула на него.
– Зритель. Поклонник, – расшаркался Талий. – А вы учебу закончили уже?
– Закончила. В театре уже работаю. В ТЮЗе.
Талий обрадовался. Ведь не просто ответила, а весьма распространенно ответила. И он с дотошностью почти неприличной (как сам бы оценил ее, если б мог в этот момент оценивать свои действия) стал расспрашивать ее о театре, а потом рассказал о своем музее, о своей работе, зазвал к себе, обещая провести для нее экскурсию и много поведать интересного, о чем обычно экскурсоводы не распространяются. Приходите, приходите обязательно, говорил Талий – и вдруг ляпнул:
– С мужем приходите.
– С каким?
– Разве вы не замужем?
– Кто вам сказал?
– Доходили слухи…
Наташа удивилась:
– Откуда к вам обо мне могут слухи доходить?
Талий замялся, глянул на нее, и ему показалось в этот момент, что эта девочка видит все: и то, что есть, и то, что может быть, – и то, что будет, если она того захочет.
Ранней весной следующего года они поженились.
Воспоминание это – о Вите, умершем (а хочется сказать: погибшем) прошлым летом от инфаркта, и знакомстве с Наташей – промелькнуло в уме Талия за долю секунды, словно налетевшим ветром пролистнуло сотню страниц книги, при этом невероятным (и обычным для любого, в сущности, человека) образом все эти страницы были прочитаны дословно – Талий и без того знает их наизусть.
Поэтому оно ничуть не показалось ему отступлением от темы прощаний. Вот дом, где я живу, размышлял он дальше на эту тему. Большой девятиэтажный дом, восемь подъездов, двести с лишним квартир. Уже довольно старый дом, почти тридцать лет ему, и живут здесь преимущественно выходцы из района Глебучева оврага, где снесли когда-то десятки деревянных хибар; Глебучев этот овраг всегда славился – нет, не преступностью, уважаемых и действительных воров и грабителей тут было не так уж много, он славился унылым, бытовым, пьяным бандитизмом: недели не проходило, чтоб не ограбили полуночного прохожего, а то и из своих кого-нибудь обидят, иногда и до смерти. Так вот, в этом доме на данный момент благоденствуют дюжина алкоголиков и полдюжины алкоголичек. Они нигде не работают, деньги на выпивку достают неизвестно где. Из них большинство – возраста Талия. Они начали прощаться с миром в массовом порядке лет десять назад – и всё прощаются. С каждым днем этой жизни, с утра – заново. Они прощаются мудро – в забытьи и веселье. Временами то один, то другой исчезает – устав и заболев от беспробудного прощания. Через месяц-другой, желтый и немощный, выползает, трезво стоит у подъезда, покуривая, а через несколько дней – опять хоть и растрепан, грязен, но бодр и румян, забыв о хвори – прощается опять. А пятидесятилетний Вовка из шестого подъезда (о котором только и знал Талий, что он Вовка – и был когда-то авиадиспетчером) так и не выполз. Умер. Умер незаметно, хоронили тоже незаметно – словно тайком, Талий проглядел.
