Ваня молчит.
— Христос! — с горечью говорит Сталин, немного успокаиваясь. — Христос на муки шел, но знал, что воскреснет! Не на смерть шел, на подвиг! Да и то взмолился: «Злой! Злой! ламма Савахфани?» — Сталин воздел руки, передразнивая. — А я — не жалуюсь, не молю никого! Я знаю, что впереди только смерть и только муки! Да еще и наплюют на могилу, а то и вытащат из нее, надругаются! Это пострашнее!
— Вы тоже будете жить! — выкрикивает вдруг Ваня. — В сердцах людей! За ваши великие дела и великие муки, за… Простите меня! Расстреляйте меня!
И Ваня протягивает Отцу винтовку.
— Я рук не мараю. — Сталин нажимает кнопку звонка.
Являются два майора.
— Расстреляйте его, — приказывает Сталин. — А потом — друг друга за то, что позволили ему сюда проникнуть.
Ваню ведут каменными извилистыми коридорами.
Он помнит, как расстреливали в таких случаях. Неожиданно, в затылок.
И говорит конвоирам:
— Я лицом встану.
— Чудак, охота тебе в глаза смерти смотреть?
— Так надо!
Они слушаются, ставят его спиной к стене, отходят, вскидывают свои командирские пистолеты.
— Да здравствует товарищ Сталин! — вскрикивает Ваня.
— Это уж само собой, — отвечают майоры, целясь — один в левый глаз, другой в правый. Они любят так упражняться, а кто не попадет — выставляет бутылку. Если же оба не промахнутся, ставят каждый по бутылке, чтобы никому не обидно. А когда оба промажут (то есть попадут, но не в глаза), опять же ставят друг другу по бутылке, ради справедливости.
Грянули выстрелы, в глазах Вани сверкнула боль и настала темень, затылок ударило о стену, но он каким-то сверхъестественным образом успел увидеть, как офицеры, повернувшись друг к другу, сказали:
— Три, четыре! — и два выстрела слились в один, и они стройно и четко упали, ногами друг к другу, подошва к подошве, даже в смерти своей соблюдая привычку к порядку и дисциплине.
Ваня против Сталина
Вариант второй
Шло время, Ваня читал, думал, у него появлялись новые аргументы.
И вот ему видится: он опять входит к Сталину. Он хорошо подготовился, в руках у него папки с документами.
Впрочем, еще больше папок у обвинителя и адвоката, которые идут вслед за Ваней. А за ними — вереница свидетелей.
— Встать, суд идет! — говорит Ваня.
— Ничего, пусть посидят, — машет рукой Сталин.
— Я вам говорю!
— Мне? Почему?
— Потому что судить мы будем вас!
— За что?
— Вас, и ваш режим, и ваших последователей — чтобы дать однозначную оценку…
— Однозначных оценок в истории не бывает, дорогой.
— Бывает! Гитлер — негодяй, однозначно? Фашизм — плохо, однозначно? Сегодня вам не удастся заморочить мне мозги!
— Ты еще скажи, что и коммунизм плохо.
— Плохо — потому что несбыточно! Повторяю, не отвлекайте меня!
— Как говорил Михоэлс, мудрый человек: «Не сбивайте меня, я сам собьюсь!» — усмехнулся Сталин.
Процесс начинается.
Обвинитель говорит, что так называемая Сталинская конституция была ширмой, никто ею не руководствовался, возникло тотальное двоедушие и презрение к законам, продолжающееся по сей день.
Защитник возражает, что это была самая демократичная конституция в мире, гарантировавшая свободу слова, собраний, печати, шествий, демонстраций, неприкосновенность жилища, тайну переписки.
Обвинитель высказывает предположение, что защитник сошел с ума, если считает, будто это действительно гарантировалось: в том-то и дело, что государство, как банк-банкрот, готово было выдать любые гарантии, зная, что обеспечения все равно нет и не будет, пообещать миллион или рубль при пустой кассе — одинаково, и это практикуется по сей день.
Защитник спокойно отвечает, что это неправда; характерно при этом, что обвинитель замалчивает гениальные достижения, закрепленные в конституции, как то — уничтожение классов.
Обвинитель гневно протестует: это на самом деле была замена классов единой массой государственных рабов — пролетариат получил трудовые книжки и прописку, крестьянство прикрепили к земле и лишили паспортов, интеллигенцию лишили права свободного выбора работы и места жительства, всех сделали данниками государства, постоянно чувствующими себя виноватыми перед ним и обязанным ему, что продолжается и по сей день.
Тут Ваня вмешивается и замечает, что защита перешла в нападение, а обвинитель защищается. Прошу конкретнее, говорит он обвинителю.
Обвинитель обвиняет в развязывании так называемой Финской войны.
Защитник объясняет это необходимостью укрепить границы.
Обвинитель обвиняет в плохой подготовке к Отечественной войне.
Защитник объясняет это малым временем для подготовки.
Обвинитель обвиняет в том, что миллионы советских солдат погибли и попали в плен в первые же дни войны.
Защитник объясняет, что, следуя доктрине войны на чужой территории, наши полководцы стремились не защищаться, а перехватить инициативу, они бросились вперед и чересчур увлеклись наступлением.
Обвинитель обвиняет, что миллионы наших военнопленных после победы попали из немецких в наши лагеря.
Защитник объясняет, что они были деморализованы и требовалось время для восстановления в них советского духа.
Обвинитель обвиняет, что из-за многочисленных ошибок, промашек, волюнтаристских решений Сталина, война велась числом, а не умением, отчего советских солдат полегло намного больше, чем всех остальных.
Защитник объясняет, что, если бы не гениальные решения Сталина, фашисты вообще могли бы дойти до Урала и дальше.
Обвинитель обвиняет.
Защитник защищает.
Ваня прерывает эти прения и вызывает свидетелей.
Один за другим проходят люди, пострадавшие от репрессий, лжи, лицемерия, унижения из-за того, что не чувствовали свою жизнь своей.
Защитник говорит, что это все люди обиженные и, к тому же, эгоисты, ставящие личные интересы выше общественных. И просит вызвать своих свидетелей.
Ваня разрешает.
Свидетели защиты показывают боевые и трудовые ордена, грамоты, называют Сталина отцом родным и признаются, что, не будь его, все они имели бы один-единственный шанс — остаться темными недоумками, не понимающими цели в жизни.
Защитник подхватывает: у всех великих людей бывают ошибки — мы за это будем судить?
— Вот! — кричит Ваня. — Вот что главное! Не великий — и не ошибки! Я вообще бы запретил слово «великий», — добавляет он. — По отношению ко всему — к государству, спортсменам, ученым, художникам, писателям. Хватит уже! Замечательный — в лучшем случае.
