Он разлил водку по рюмкам. Друзья ожидали от Турецкого тоста, но он просто сказал:
— Выпьем.
И они выпили. Александр Борисович поморщился, понюхал кусок хлеба и изрек:
— Я собрал вас, господа, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие. Я ухожу с работы.
Если Турецкий рассчитывал на сильный эффект, то он ошибся. Друзья не выразили никакого удивления.
— Но почему? Ты же победил? А победителей, как известно… — не понял Меркулов.
— Опять? — поинтересовался Грязнов.
Александр Борисович нахмурился:
— На этот раз серьезно.
— Саня, ты меня пугаешь, — нахмурился Меркулов. — Правда, что случилось-то? Не смог пережить, что Истомин обозвал тебя дилетантом?
Турецкий поморщился (еще сильнее, чем от водки) и небрежно махнул рукой:
— К черту Истомина! Я привык к тому, что начальство меня недооценивает. И меня их вяканьем не проймешь.
— Тогда в чем же дело?
Александр Борисович взял с подоконника газету и положил перед коллегами. Ткнул в нее пальцем:
— В этом.
«ЕЩЕ ОДНА КАТАСТРОФА В ВОЗДУХЕ!» — гласил громкий заголовок. Это была статья о падении самолета Як-40 с Борисом Берлиным на борту.
— Я читал, — сказал Грязнов. Поймал холодноватый, прищуренный взгляд Турецкого и с сомнением спросил: — Думаешь, катастрофа была подстроена?
Александр Борисович молча кивнул.
— Не знаю… — нахмурился Грязнов. — По-моему, не стоит в каждом несчастном случае видеть умышленный расчет. Я, конечно, не авиамеханик, но тут же все доходчиво изложено. Закрылки самолета обледенели и открылись не на полную.
— Да, Сань, — поддакнул Меркулов. — Это могло быть элементарным несчастным случаем.
— Надо ж такому случиться! — утрированно всплеснул руками Турецкий. — Закрылки не открылись! Ой, беда! И случай этот произошел с человеком, которого я несколько дней назад выпустил из-под стражи. Вопреки, позвольте вам напомнить, мнению вышестоящих товарищей!
Грязнов пожал плечами:
— Просто совпадение.
— Совпадение? — Турецкий усмехнулся. — А теперь послушай меня, друг мой Слава. И ты, Костя, послушай. Говорите, вы не авиамеханики? Разумеется. Я тоже в этом не особо разбираюсь, поэтому мне пришлось побеседовать со знающими людьми. Знаете, что я узнал?
Грязнов пожал плечами. А Меркулов нетерпеливо поторопил:
— Говори, не томи.
— В то утро, когда Берлин взлетел к небесам, чтобы затем снова упасть на грешную землю, в Шереметьеве был всего один градус мороза. Осадков тоже не наблюдалось, и обрабатывать самолет жидкостью «Арктика» не было никакой необходимости.
Мужчины помолчали, обдумывая эту информацию. Затем Меркулов спросил:
— Это все?
Турецкий покачал взъерошенной головой:
— Нет, Кость, не все. Пилоты сказали мне, что Як-40 без всяких проблем можно поднять в воздух и при выпущенных на десять градусов закрылках. В этом случае удлинился бы разбег и взлет стал бы «ленивым». Только и всего. Судя по тому, что самолет рухнул примерно в середине взлетной полосы, которая в Шереметьеве имеет длину три с половиной километра, разбег у самолета был штатный — около восьмисот метров.
— Гм… — сказал Грязнов и задумчиво потер подбородок.
— Вот тебе и «гм». Давайте-ка, братцы, пропустим еще по одной.
Турецкий снова разлил. Мужчины выпили еще по рюмке. Закусили. Александр Борисович закурил.
— Я берусь утверждать, что катастрофа не была несчастным случаем, — продолжил он, — и что взрыв самолета организован нашими доблестными спецслужбами.
— Но зачем? — усомнился Меркулов. — Зачем им это могло понадобиться?
— Да, Сань, не слишком ли много суеты вокруг одного толстосума? — добавил свой голос Грязнов.
Турецкий сбил с сигареты пепел.
— Я бы тоже так подумал, если бы не узнал некоторых нюансов. Дело в том, что Берлин намеревался вывезти за рубеж свою бесценную коллекцию картин. И не просто картин, а картин, написанных русскими художниками. То есть затрагивается престиж страны, соображаете? Представляете, если б кто-нибудь собрался вывезти из страны Третьяковку со всем ее содержимым?
— Ну ты не сравнивай, — сказал Грязнов. — Третьяковка — это Третьяковка. Хотя, должен признать, в твоих словах есть некоторый резон.
— В моих словах есть нечто большее, чем резон. В них есть правда. Даже если бы у меня не было фактов, я это нутром бы почуял. Борис Берлин собирался вывезти коллекцию из России, и это встревожило людей из оттуда. — Он ткнул пальцем в потолок. Вот в этой статейке написано, что Берлин подумывал о том, чтобы подарить картины городу. Однако за день до его смерти я с ним беседовал и могу твердо сказать: Берлин не собирался никому ничего дарить. Он сказал, что для него это вопрос «душевной привязанности» и что он заберет коллекцию через месяц-другой. Улетая, Берлин оставил доверенность на коллекцию адвокату Добровольскому… — Турецкий нанизал на вилку гриб. — Вчера вечером я связался с Добровольским.
— Ну и?
— Он все отрицает. Думаю, над ним уже поработали.
Александр Борисович отправил гриб в рот и продолжил, жуя:
— Рискуя показаться вам сумасшедшим, скажу, что Берлин погиб из-за своей коллекции. И даже больше. Чтобы завладеть картинами, Казанский, Самойлов и Краснов, царство им всем небесное, пытались привлечь
Берлина к уголовной ответственности. Да, Слава, не морщься. Я знаю, как ты относился к генералу Краснову. Но попробуй рассуждать здраво. Как говорил Аристотель, «Платон мне друг, но истина дороже». По указке сверху они всеми правдами и неправдами хотели завладеть коллекцией Берлина. Когда стало понятно, что олигарха не засудить, что я отпустил его из-под стражи «чистым и непорочным», власти нашли другой способ. Способ столь же древний, как и человечество: нет человека — нет проблемы. А проблемы с документами и завещанием можно уладить. Государство — это вам не какая-нибудь там частная лавочка.
Турецкий поддел еще один гриб и отправил вслед за первым.
Меркулов и Грязнов мрачно молчали. Обвинения, высказанные Турецким, были весьма и весьма правдоподобными, и это было страшнее всего.
Турецкий снова взял бутылку.
— Что ты намерен делать? — спросил его Меркулов.
— Что делать? — Александр Борисович наполнил рюмки, поставил бутылку на стол и лишь затем посмотрел на Меркулова. — Я ведь уже сказал, Костя, я ухожу. С меня хватит. Сыт по горло этим дерьмом.
Меркулов вздохнул, но так и не придумал, что на это можно ответить. Ответил Грязнов. Он обнял Турецкого за плечи и пробасил:
— Сань, зачем так горячиться? Думаешь, увольнение — это выход?
