— Э-э… В ресторане. Я тут решил отпраздновать с друзьями свое освобождение. К тому же я завтра улетаю. Так что можно считать это прощальной вечеринкой.
— Значит, улетаете, — раздумчиво произнес Турецкий.
Берлин кивнул:
— Угу. Надоело, знаете ли, постоянно чувствовать себя преступником. А в нашей стране бизнесмену иначе нельзя. Как только он потеряет «страх», ему тут же напомнят — кто он, откуда и кому должен целовать руки. Так, как это случилось со мной.
— А вы не преувеличиваете?
Берлин усмехнулся и покачал головой:
— К сожалению, нет. Мой пример — не единичный. Храбровицкий вон до сих пор сидит за решеткой.
— Ну да, ну да, — рассеянно проговорил Турецкий. А потом вдруг спросил: — Куда собираетесь лететь? В Израиль?
— Да, — ответил Берлин. — Там у меня есть друзья и дальние родственники. Как говорится, примут и обогреют.
— А как насчет вашей коллекции картин?
— Что? — Берлин удивленно поднял брови: — А при чем тут моя коллекция?
— Вы забираете ее с собой?
— Разумеется. Но не сразу. Заберу ее в Тель-Авив через месяц-другой. А пока пусть побудет в Москве. Я уже оставил доверенность своему адвокату — Александру Андреевичу Добровольскому. Эта коллекция мне слишком дорога. И не только из-за денег, которые я в нее вложил. Это вопрос душевной привязанности, понимаете? Кстати, а почему вы про нее спросили?
— У вас есть охрана? — продолжил свой непонятный допрос Турецкий.
Борис Григорьевич провел ладонью по влажному лбу:
— Вы меня интригуете. Ну есть.
— Держите ее при себе, — сухо сказал Турецкий. — Постоянно. По крайней мере, до тех пор, пока не покинете Москву.
Ладонь Берлина, сжимающая трубку, вспотела.
— Да что случилось-то? — недоумевая, спросил он. — Мне что-то угрожает?
— Не знаю, — с той же прохладцей в голосе ответил ему Турецкий. — Но на вашем месте я бы поостерегся. Это все, что я могу вам сказать.
— Это все, что вы хотите мне сказать, — поправил его Борис Григорьевич.
— Пусть так, — согласился «важняк».
Борису Григорьевичу стало душно. Он ослабил узел шелкового галстука, промокнул лоб платком и сказал с усмешкой на красивых, античных губах:
— Загадочный вы человек, Александр Борисович. Но я прислушаюсь к вашему совету. На этом разрешите «откланяться». Будете в Израиле — звоните.
Разговор был окончен. Борис Григорьевич вернулся к гостям, однако прежней веселости в его душе уже не наблюдалось.
4
Борис Берлин сидел в мягком кресле в расслабленной позе, положив ноги, обутые в коричневые мокасины, на журнальный столик. В руке у него была бутылка пива. По телевизору показывали «Солярис», и Борис Григорьевич, всегда любивший этот фильм, с особой остротой переживал происходящее на экране.
На экране Крис Кельвин рассуждал о том, что человечество вовсе не хочет исследовать чужие миры, что оно просто пытается расширить свой собственный мир до размеров Вселенной. Этот искренний монолог вдруг вызвал в сердце Берлина такой прилив тоски и преждевременной ностальгии, что он уже всерьез стал подумывать — не отменить ли вылет и не послать ли к черту этот Израиль.
— Почему я должен улетать из своей страны? — шептал он себе под нос. — Это моя родина. Пусть лучше эти гады катятся отсюда ко всем чертям!
Возле кресла стояли три пустые бутылки из-под пива. Берлин был немного пьян. Впрочем, он всегда выпивал пред тем, как сесть в самолет, отчасти из-за страха перед полетом, отчасти для того, чтобы, едва заняв свое место в салоне, сразу же уснуть.
Сегодняшний полет не был исключением.
В комнату вошел телохранитель Юрий, крепкий, широкоплечий парень в сером костюме и темных очках.
— Борис Григорьевич, машина у подъезда, можем выходить.
Берлин взял со столика пульт и убавил громкость.
— На улице все спокойно? — спросил он.
— Да.
— Проверь еще раз.
Телохранитель связался по рации с коллегой:
— Витя, как там?
— Все тихо, — ответила рация.
— Мы выходим. Будь наготове.
— Хорошо.
— Все в порядке, — обратился Юрий к Борису Григорьевичу. — Можем спускаться.
На улице было прохладно. Борис Григорьевич пожалел, что не надел пальто. Он поежился и спросил:
— Сумки погрузили?
— Да, — кивнул Юрий.
— Молодцы.
Они прошли к черному «мерседесу». Два охранника пристально оглядывали двор. «Муха не пролетит и мышь не проскользнет», — с усмешкой подумал о них Берлин. Юрий открыл перед ним дверцу. Борис Григорьевич забрался в машину. Салон был просторный и удобный. Обтянутое мягкой кожей сиденье позволило Берлину расслабиться. Вскоре мотор тихо, утробно заурчал, и черный «мерседес», сопровождаемый машиной охраны, покатил к аэропорту.
Глядя на проплывающие за окном родные улицы, Берлин опять затосковал.
— Ты женат? — спросил он у охранника.
Тот покачал головой:
— Нет, Борис Григорьевич.
— А девушка у тебя есть?
— Угу.
— Любишь ее?
— Конечно.
— Это хорошо. — И Берлин опять задумался, не замечая косых, недоуменных взглядов Юрия.
«Всего-то четыре бутылки пива, а на «поговорить» пробило, как от бутылки водки, — думал о нем охранник. — Слабоват ты, парень».
— Такие дела, — тихо произнес Берлин. — Россия-матушка, куда ты катишься? Птица-тройка, куда ты мчишься? Слышь, Юра, читал Гоголя?
— Конечно, Борис Григорьевич. В школе изучали. «Руслан и Людмила». И потом эта, как ее… «Мцыри».
— «Мцыри», — передразнил его Берлин. — Чему вас только в школе учили, лоботрясов? Вот послушай-ка лучше Пушкина:
И с каждой осенью я расцветаю вновь.
Здоровью моему полезен русский холод.
К привычкам бытия вновь чувствую любовь.
Чредой слетает сон, чредой находит голод.
Желания кипят, я снова счастлив, молод…
Нравится?
— Конечно, — кивнул Юрий. И тут же закончил за Берлина, смешно растягивая слова:
Я снова жизнью полн, таков мой организм.
Извольте мне простить ненужный прозаизм.
Очень красиво, правда, Борис Григорьевич. Только уж лучше лето, чем зима. Летом тепло и зелени много. На пикники опять же можно ездить.
Берлин нахмурился.
