Он обернулся. Это была Лариса Кизикова. Свежая, красивая, в яркой курточке и модных, расклешенных джинсах.
— Здравствуйте, Александр Борисович!
— Здравствуйте. Что вы здесь делаете?
Она неуверенно улыбнулась:
— Да вот, оказалась поблизости, увидела вас. Дай, думаю, подойду. У вас есть сигарета? А то мои закончились.
Турецкий дал девушке сигарету, поднес зажигалку. Она прикурила и улыбнулась:
— Спасибо.
— Так что вам от меня нужно? — сухо спросил Ларису Турецкий.
Она пожала худыми, острыми плечами:
— Ничего. Я просто хотела сказать вам, что я не такая тварь, как вам кажется. И, пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Как?
— Гневно. Нет, правда. Если вы думаете, что у меня нет совести, вы ошибаетесь. И страдать я умею. И обвинить себя могу не хуже вашего суда, да и наказать тоже.
— Так в чем же дело?
— В том, что мне не в чем себя винить. Мой брат поступил правильно. Возможно, это был самый лучший поступок в его бестолковой жизни. И если есть тот свет, то ему этот поступок зачтется дороже, чем тысяча добрых дел. И моему отцу — тоже.
Лариса говорила громко, с вызовом, словно пыталась убедить не только Турецкого, но и того, кто охраняет райские ворота. Или — себя саму.
— И я уверена, — продолжила она, — если бы отмотать пленку назад, то они бы поступили так же. И я бы их в этом не винила. Слышите, не винила бы! Вы меня не слушаете?
— Слушаю, слушаю. Значит, вы знали о готовящемся убийстве?
— Я? — Лариса усмехнулась и покачала головой: — Нет. Конечно, нет. Я говорю гипотетически. Вот опять… Вы смотрите на меня так, словно я самая гадкая тварь на земле. О чем вы думаете, Александр Борисович?
— Я думаю: совесть не мучает?
Лариса покачала красивой головой:
— Теперь уже нет. Наверное, я сумела с ней договориться.
— Вижу, вам и правда это удалось.
— Мне удается все, за что я ни возьмусь, — высокомерно сказала Лариса. — Я удачливый и счастливый человек.
Турецкий нахмурился и покачал головой:
— Не думаю. Мне пора идти, Лариса. Пожалуйста, сделайте так, чтоб я вас больше никогда не видел. До свидания.
— Прощайте.
Турецкий сел в машину и завел мотор.
Лариса поежилась и глянула на небо. Похоже, она только теперь заметила, что идет дождь, а заметив, достала из сумочки черный зонт и раскрыла его у себя над головой. Такой ее Турецкий и запомнил: стоящей под дождем с черным зонтом над головой. В этой картинке было что-то зловещее.
Через три дня Лариса Павловна Кизикова, двадцатидвухлетняя студента МГУ, удавилась в квартире своего отца, намотав полотенце на змеевик ванной комнаты.
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ
1
Бутылка коньяку подходила к своей половине. («К лучшей своей половине», — как любил говаривать Константин Дмитриевич Меркулов.) За последние десять минут Меркулов и Турецкий успели обсудить многие жизненно важные вопросы: как утеплить яблони на даче у Меркулова, куда лучше прятать заначку от жены, как бороться с женской стервозностью, а также чем лучше закусывать кальвадос и нужно ли его вообще закусывать. Наконец Меркулов решил, что Турецкий созрел для главного вопроса вечера. А прозвучал он так:
— Что скажешь, Саня?
Турецкий наморщил лоб.
— А что тут говорить? Ты и так все знаешь.
Таким был ответ. Однако Меркулова он не удовлетворил, поэтому он поставил вопрос ребром:
— Уточни!
— Ладно, — согласился Турецкий. — В общем, так. Следствие не собрало доказательств виновности Бориса Берлина. У нас нет доказательств, что этот взрыв был выполнен по его заказу. Поэтому четыре часа назад я отпустил господина Берлина на все четыре стороны. Да еще и извинился перед ним за незаконное временное задержание. Таким образом, уголовное преследование в отношении Берлина прекращено. Копию постановления, со всеми подписями и печатями, я вручил Берлину при нашей последней встрече — из рук в руки. Наш голубок свободен и может лететь куда пожелает!
Меркулов взъерошил седые волосы и пристально посмотрел на коллегу.
— А сам-то как чувствуешь? — поинтересовался он. — Насчет Берлина и его участия в этом деле.
— Честно?
Меркулов кивнул:
— Честно…
Турецкий вздохнул.
— Ладно, если тебе интересно… Я полагаю, что не кто иной, как Берлин, навел вояк на главарей следственной группы, пришивших дело Михаилу Храбровицкому. Наши вояки боготворили Храбровицкого. Видели в нем своего мессию! Избавителя! И естественно, что они решили его выручить. Правда, способ нашли самый бестолковый и кровавый. Однако… — Турецкий поднял указательный палец, — никаких конкретных действий в этом направлении Борис Берлин не совершал. И заказа на убийство не давал. Налицо был так называемый эксцесс исполнителя. Исполнители сами поняли, что им делать. Кого ликвидировать!
Турецкий разлил коньяк по рюмкам. Друзья чокнулись, и рюмки благополучно опустели. Меркулов и Турецкий задумчиво пожевали по дольке лимона.
— Что ж, Саня, — сказал Меркулов, — следствие по взрыву твоя бригада провела на высоком профессиональном уровне и в кратчайшие сроки. Самое время ждать наград и поощрений. По крайней мере, я буду об этом ходатайствовать.
— Замечательно! — кивнул Александр Борисович. — Может, хоть на этот раз орден дадут. Кстати, от медальки я бы тоже не отказался. Но только если к ней прилагается премия.
— Приложим, будь спокоен, — поддержал коллегу Меркулов. — А пока — разливай. Выпьем за Поремского и обоих Грязновых. Они тоже потрудились на славу.
— Согласен, — сказал Турецкий. — Но при одном условии: дашь мне на завтра отгул?
— На завтра? Отгул? — Меркулов подумал и покрутил седовласой головой. — Нет. Но так и быть, можешь приехать на работу на час позже.
— Фашист, — сказал Турецкий и наполнил рюмки.
Время подходило к десяти часам вечера…
На следующее утро Александр Борисович проснулся с головной болью. А проснулся от телефонного звонка. Протянул руку к телефону, но увидел на тумбочке стакан воды и сперва взял его. Глотая воду, снял трубку:
— Ну.
— Александр Борисович? Это Истомин.
Турецкий чуть не захлебнулся от неожиданности.
Вытер мокрый рот ладонью и ответил максимально бравым голосом:
— Да, Игорь Михайлович, я вас слушаю!
— Константин Дмитриевич сказал мне, что вы готовите дело к сдаче. И что решили с утра поработать дома.
