— Здравствуй, дедушка Мороз с бородой из ваты! Ты подарки нам принес…
— Все, парни, дальше не надо, — машет рукой Валя. — Знаю я, чем этот детский стишок кончается. Вот и ходи после этого для вас за съестным!
— Дедушка Валя, а с чем подарочки?
— Специально для вас, внучата, есть и с рисом, есть и с курагой.
— Ну-у! А с мясом что, не было?
— Мяса в стране не хватает, вы что, газет не читаете? Вчера отправили на заслуженный отдых последнюю буренку в передовом колхозе «Рассветы Ильича»…
— Хорош привередничать, — подает голос Парамонов. — Ешьте, пока горячие!
Как-то так исторически сложилось, что Бориса Парамонова никто не зовет по имени — исключительно по фамилии. Наверное, потому, что уж очень он звучанию своей фамилии соответствует: основательный, похожий на отменно работающий агрегат. Одним словом, «пароход и человек», как назвал его все тот же Леонид Ефимов. Если Ефимов постоянно стремится к лидерству и обижается, оказываясь на вторых ролях, то Парамонов совершенно не честолюбив. Для вторых ролей он, можно сказать, создан. Вечно на подхвате. Новых идей не рождает, зато любую идею готов развить и довести до совершенства. Преподаватели в кулуарах сулят Парамонову большое будущее: голова, конечно, у него не золотая, зато задница железная. А часто случается, что терпеливой железной задницей люди высиживают себе и должности, и деньги…
Пирожки расхватали мигом, невзирая на начинку. Едят, обжигаясь. На улице холод минус двадцать пять градусов, в желудке горячий пирожок — здорово!
— С Новым годом! — шутливо чокается своим пирожком о Маринин, будто бокалами соприкасаясь, Леня Ефимов. Разваренный рис лезет из надкусанного отверстия.
— С новым счастьем! — поддерживает шутку Марина, и глаза ее становятся такими невыразимо зелеными, что в их глубине тянет заблудиться, как в лесу, полном чудес.
Скоро они перестанут быть студентами. И, разумеется, в самостоятельной жизни их ждет много-много нового счастья…
Москва, 11 марта 2006 года, 19.00.
Валентин Баканин — Эдмонд Дубина
Работа главы концерна «Зевс» иногда затягивалась далеко за полночь, однако в Главное следственное управление ГУВД Баканин явился строго в назначенное время, отбросив все дела. Ему предписано было прибыть «для беседы» к майору юстиции Эдмонду Дубине. Когда Баканину выдавали заранее заказанный пропуск на вахте, он мысленно посочувствовал неведомому майору: если человеку было суждено носить фамилию Дубина, зачем родители усугубили ситуацию именем Эдмонд? Но стоило Баканину очутиться в кабинете, сочувствие растворилось, как ложка сахара в стакане горячего чая, при виде майорской внешности. Фигуру Дубины обозреть не удавалось, потому что больше половины ее скрывал высокий стол, но, судя по узким, наклоненным вперед плечам и длинному худому лицу, он обязан быть тощ и сутул, как полуобгорелая спичка. Лицо майора напоминало выцветшую, вываренную в компоте курагу — своей морщинистостью и своеобразным цветом, заставлявшим заподозрить какую-то нудную хроническую болезнь. Выражение лица тоже вроде бы свидетельствовало о болезни или о затяжном страдании иного рода: тонкие губы, далеко отстоящие от носа, поджаты, глаза, окруженные склеротическими веками, — недовольные, колючие, пронзающие посетителя до костей. Валентин отметил, что майор Дубина напоминает ему какого-то артиста — только вот не успел вспомнить, кого именно…
Не успел, потому что исследование майорской внешности было прервано обрушившейся на Баканина темнотой. Нет, это не значит, что в кабинете погас свет. Темнота оказалась плотной и душной. От нее воняло сырой землей и гнилой картошкой. В конце концов ведь это и был мешок из-под картошки, который неожиданно надел Баканину на голову кто-то, стоявший позади него. Кто-то, кого он, войдя, не заметил.
От неожиданности Валентин рассмеялся. Все происходящее казалось так дико и несообразно, что воспринимать иначе, как чудовищную шутку, он это не мог. Ему никогда не надевали на голову мешков из-под картошки, и он в самом невероятном сне не мог увидеть, что такое случится, и когда это все-таки происходит, и даже не во сне, а наяву, и даже не в компании расходившихся подвыпивших друзей, а в Главном следственном управлении, — как он еще мог реагировать, кроме смеха? Ведь поступить иначе означало бы признать, что такое способно твориться всерьез, твориться с ним. А этого признавать ни в каком случае не стоило, иначе… Иначе черт знает что еще придется допустить!
Вольный смех свободного человека кому-то очень не понравился. Кто-то невнятно матюгнулся, и Баканина повалили на пол ударом в спину. Он даже не вскрикнул, все еще опасаясь признать, что это делают именно с ним, но тело, его крупное сильное тело, выгнулось в попытке подняться. Судя по звуку, открылась дверь кабинета, и сразу несколько рук надавило Валентину на ноги и на плечи. И вовремя — теперь уже Валентин извивался, бился вовсю. Но одолеть сопротивление был не в силах… Кто-то еще, заведя руки Баканина за спину, больно ощелкнул его запястья наручниками, ободрав кожу. Кто-то поспешно начал охлопывать его карманы… «Обыскивают», — понял Валентин и снова успокоился. Не могут они не найти в кармане его депутатское удостоверение! Баканин был депутатом Серпуховского городского совета, поскольку его фирма находилась на территории этого района Подмосковья. Обычно депутатский статус означал для него увеличение повседневных нагрузок, но сейчас должен был означать прекращение этой затянувшейся и совсем не смешной игры.
Вот чужие бесцеремонные пальцы нащупали удостоверение, достали его, но… Баканин даже не понял, раскрыли «корочки» или нет. Кажется, те, кто его схватили, не интересовались, депутат он или не депутат. Они же все о нем знают, если пригласили на беседу… На беседу? Значит, так это у нас теперь называется? Внезапно Валентин вспомнил, кого напомнил ему Эдмонд Дубина. Фамилию этого актера забыл, какая-то прибалтийская, но в фильмах про войну ему часто доставались роли фашистов. А если фильм был из средневековой истории, тогда инквизиторов…
И Валентин не выдержал. Страшная, несправедливая реальность, отрицать которую далее было бы невозможно, захлестнула его, заполнила ему грудь. Он тонул в ней! И, как утопающий, который, выныривая на поверхность, со всасывающим хрипом хватает воздух, Баканин хрипло закричал, давясь гнусным мешком. Он кричал о своих правах, о том, что он депутат Серпуховского горсовета, о том, что он не совершил ничего противозаконного, о том, чтобы немедленно был вызван его адвокат…
И тогда его начали бить. Посыпались по-крысиному злые пинки и толчки. По самым болезненным, беззащитным у человека местам: пояснице, животу, локтям, под колени, по верху груди близ ключиц — мама Вальки Баканина всегда называла это место «душка»… Прикрываться отведенными назад руками Валентин не мог, только скрючивался и сводил бедра, защищая самое сокровенное у мужчины. Но, очевидно, наносить серьезные травмы не входило в планы напавших, и Валентина продолжали изводить болью без крупных повреждений.
Кричал ли он во время побоев? Валентин не может вспомнить, как не может сказать и то, сколько это длилось. Чувство тонущего в нем по-прежнему преобладало, только теперь вода, в которой тонул Валентин, была крутым кипятком. Кажется, он навзрыд хватал ртом воздух через мешковину, разящую картошкой и смертью; кажется, слезы текли у него по лицу — или это был пот? Больше всего он боялся задохнуться, захлебнуться собственными слезами и потом в этом насильственном мешке. Возможно, еще чуть-чуть, и это действительно случилось бы.
