Но вот однажды, в очередное пробуждение, он ощутил: что-то произошло. Валька не сумел бы зафиксировать, что на него так подействовало: возможно, солнце слишком ярко сияло на одинокой голой верхушке березы, ставшей здесь его единственной собеседницей, или слишком громко и весело звенели в коридоре посудой, готовясь к завтраку… Вошел врач. На сей раз он не успел задать ни одного вопроса, потому что Баканин опередил его:
— Где я? Все еще в тюрьме?
Врач был молодой, с взъерошенными пепельными волосами, с остреньким, как у воробья, носиком. Валька понял, что он очень милый и доброжелательный человек — по тому, как весело он ответил, от всей души радуясь за больного, пошедшего на поправку:
— Тюрьма для вас, Валентин Викторович, позади. Впереди только свобода, здоровье и счастье. Это неврологическое отделение областной больницы Александрбурга.
— Что со мной?
— Ничего страшного. Теперь уж точно вижу, ничего страшного. Вас ведь уже мое начальство хотело в психиатрию переводить! Говорили, что вы лежите не по профилю. А я за вас стоял насмерть. «Дайте, — говорю, — человеку прийти в себя! Почитайте документальные исторические произведения: у заключенных сталинских лагерей проявлялись те же симптомы. Все они были нормальными людьми, многие потом описали все, что с ними стряслось». Вы как, Валентин Викторович, литературным творчеством никогда не баловались? А то вам, я смотрю, есть что описать. Пересказали мне вашу тюремную эпопею: здесь материала на целый роман хватит…
Валентин прикрыл глаза. Голос словоохотливого врача отплывал куда-то вовне, снова наползала слабость, тело казалось чудовищно неповоротливым, неподвижным, словно чугунная чушка в тонну весом, но какая-то пробудившаяся часть сознания подсказывала: все будет в порядке. Все восстановится. Он встанет на ноги, он пройдется по больничной палате, потом выйдет за пределы палаты, потом за пределы больницы и вдохнет наконец полной грудью воздух внешнего мира, которого он еще не нюхал с тех пор, как ему объявили об освобождении…
Так оно и получилось. Валентин Баканин покидал неврологическое отделение три недели спустя и зажмурился, когда окно, открытое санитаркой на втором этаже, плеснуло солнечным зайчиком в его глаза, отвыкшие от вольного света. Он легко отыскал березу, кивавшую безлистой верхушкой ему в окно: она, единственная из всех украшавших больничную территорию деревьев, стояла черная, мертвая. А кругом шелестели молодые сквозистые кроны, свежо и печально пахла пробившаяся из черных недр земли трава… В кармане пиджака осели справки и документы. Валентин направлялся к больничным воротам, перекинув через предплечье сложенное вдвое пальто, в котором (когда-то очень давно, в какой-то из прошлых жизней) он вошел в Главное следственное управление ГУВД Московской области, на прием к майору Эдмонду Дубине… Посреди утренней теплыни последних чисел апреля пальто тяготило — и своим весом, и связанными с ним воспоминаниями. Откровенно говоря, Баканин собирался оставить его в больнице — на случай, если кому-нибудь из выписывающихся в холодную погоду понадобится теплая одежда, чтобы добраться до дома, но кастелянша строго сказала, что этого не положено, и пришлось тащить пальто с собой.
«От этого не избавиться, — подумал он. — Как и от воспоминаний. Можно, конечно, сделать вид, будто ничего не было, просто вычеркнуть этот несчастный период из своей жизни… Но это будет не по-мужски. Если я хочу считать себя мужчиной, я должен признать, что все это было, было не с кем-то посторонним, не в сталинскую эпоху, а было именно сейчас и со мной. Меня били. Мне надевали мешок на голову. Меня изводили лишением сна. Меня вынуждали признаться в том, чего я не совершал — и, надо признаться, почти вынудили…
И все это было сделано по приказу близких мне людей. Женщины, которую я считал своей любимой, и мужчины, которого я считал своим другом. Сейчас они, в свою очередь, угодили в тюрьму. В те самые условия, которые они создали для меня. Ну, наверное, не в те же самые: если они попали в руки настоящего правосудия, их не должны истязать… По крайней мере, я на это надеюсь. Я не желаю им того, что пережил сам: тот, кто через это прошел, не в состоянии желать того же другому. Впоследствии, наверное, я сумею их пожалеть: люди, которых алчность довела до убийства друзей, заслуживают жалости, пусть даже они сами этого не понимают… Но — не сейчас! Сейчас я не хочу о них думать. Очень больно. Просто — не могу».
Пока Валентин Баканин лежал в больнице, неврологическое отделение осаждали звонками сотрудники «Зевса», «Уральского инструмента» и «Уралочки»: справлялись о здоровье, о дате выписки, намеревались устроить торжественную встречу… Это коллективное намерение и стало причиной, почему Валентин ушел из больницы раньше, чем обещал, вопреки воле врачей, которые считали, что все еще его не долечили. Не нужны ему никакие торжественные встречи, букеты, поздравления и выражения сочувствия; не нужно ему, чтобы на него глазели, как на выходца с того света. Мобильный телефон Баканина исчез в кармане Эдмонда Дубины, а без мобильного Баканин неуловим. Он скроется ото всех. Пусть думают, что он все еще в Александрбурге! Билеты на самолет заказаны заранее; сегодня же он улетит в Москву. Потом он, разумеется, всем позвонит, чтобы не волновались; да и незачем им волноваться, ведь в больнице он предупредил медперсонал, что отвечать… Однако сначала он должен отлежаться в норе своей московской квартиры. Принять ванну. Переодеться. Вернуть, насколько возможно, прежний облик.
Своему новому облику Валентин успел взглянуть в глаза, когда с отвращением сбривал наросшую за время заключения и пребывания в больнице бороду. Он думал, что его так изменила борода, но когда клочья растительности утянуло водоворотом в трубу, лицо в зеркале над раковиной не совпало с тем, что он привык считать своим отражением. Человек, глядевший на него из зеркала, был старше прежнего Баканина, возможно, лет на десять. У него оказались аскетически худые щеки, фиолетовые подглазья, настороженный взгляд воина, готового к тому, что его окружают враги. Валентин просто не имел права смотреть на своих сотрудников, как на врагов. Он привык любить тех, кто трудится с ним в тесной связке, всячески старался создать для них максимально комфортную атмосферу… Не стоит им видеть начальника в таком состоянии. Валентин надеялся, что короткий отдых дома поможет изгладить настороженность из взгляда… По крайней мере, он очень на это надеялся.
Во время перелетов из Александрбурга в Москву и обратно Баканин привык работать с ноутбуком или спать, но в этот раз ноутбука при нем не было, а спать не хотелось: хватит, в больнице отоспался за месяц вперед! Поэтому он восторженно, как мальчишка, таращился в иллюминатор, восхищаясь объемными, хотя и бесплотными облачными дворцами, горами, чудовищами, вырастающими из облачного снежного поля. Каждая мелочь внешнего мира трогала его до слез. Примитивный тепловатый лимонад в приземистой пластмассовой чашечке, принесенный стюардессой, дарил столько ощущений, сколько раньше коньяк десятилетней выдержки; стюардесса имела право занять первое место на мировом конкурсе красоты. Нервы Баканина напоминали оголенные провода, к которым подвели ток. Он не знал, долго ли так выдержит, но и терять эту обнаженность чувств не хотелось. Возможно, раньше он жил неправильно. Возможно, несчастье помогло ему понять, что обычная жизнь — сама по себе счастье. Если так, тюремный опыт не прошел зря.
