Очные ставки с Баканиным и Мускаевым, которые якобы являлись заказчиками преступления, окончательно выбили Самойлова из наезженной колеи. Столкнувшись лицом к лицу с людьми, на которых возвел поклеп, предпочитал отмалчиваться. А когда наконец заговорил по-настоящему, сказал приблизительно то, что и ожидал от него Турецкий:
— Мне Алехин предложил: тебе же так и так сидеть, возьми на себя еще и убийство. Я аж перепугался: убийство? Чтобы я кого-то убил? Ну, может, по пьяни уложил бы кого-нибудь, под горячую руку, так ведь это же не со зла. Так ведь я же этого и не сделал… Кого же это, спрашиваю, гражданин следователь, я убил? А как услышал, что, кроме мужика-армянина, еще молодую бабу и девчоночку шестилетнюю, мне так поплохело, водой из графина отливать пришлось. Вы же не смотрите, что я здоровый, я жуть до чего чувствительный… Да-а… Ну, обрабатывали они меня долго, в камеру ходили чуть не каждый день, но обработали все-таки. Посулили, что в тюрьме послабления мне сделают. И семье моей обещали деньги, долларовый счет… Виноват я перед своей семьей. Поэтому, может, и согласился. А перед женой особо виноват. Сколько она меня за свой счет кормила! Сколько блевотины за мной подтирала. Сколько водки, мною припрятанной, выливала… Кровопийца! — мгновенно переходя от лирики к истерике, взревел Самойлов. — Лизка моя, кровопийца! Если б не она, я бы, может, и не согласился…
Рыдающего, хохочущего и матерящегося Петра Самойлова отправили в камеру. Ему предстояла отсидка, но исключительно за то, что он совершил. Преступные деяния, которые он взял на себя, доказательной силы не имели.
Александрбург, 10 апреля 2006 года, 13.12.
Валентин Баканин — Владимир Поремский
Перед тем как все неожиданно и резко переменилось, Валентин помнил, стало тихо. В выжимании признаний из Баканина наступил перерыв, какая-то передышка, показавшаяся Валентину зловещей. Его больше не вызывали к следователю, его больше не лишали сна в камере, его больше не изводили побоями… Сначала Баканин воспринял это с некоторым облегчением, но вскоре задумался: что стоит за этим странным затишьем? Ничего хорошего от своих преследователей он ждать не мог. На нем, похоже, испробовали все способы… А может быть, теперь о нем просто забыли? Нуда, нуда, сидят ведь люди в СИЗО месяцами, годами… Как ни мало общался Валентин со своими сокамерниками, он сумел уловить, что пребывают они здесь уже очень долго, он среди них новичок. Сколько он уже здесь сидит: две недели, месяц, больше? В голове все путается. Даже зарубки на стенах нельзя делать — по методу Робинзона Крузо: для этого нужно постоянное место, хотя бы собственные нары с клочком стены, а их камера так забита, что с нар постоянно сгоняют, и приходится искать, где бы притулиться. Ну, допустим, для ровного счета месяц. Потом минует еще месяц, потом еще, потом полгода, а потом и год. Забудут о нем следователи, забудет адвокат, забудут сотрудники. В конце концов он сам забудет, что был когда-то Валькой Баканиным, сыном своих родителей, отцом своих дочерей, удачливым бизнесменом… Останется от него существо, тупо глядящее перед собой пустыми глазами, не имеющее ни мыслей, ни желаний, кроме самых примитивных: поесть и поспать. Больше всего Валентина испугало то, что эта перспектива его даже как-то не особенно испугала. Он уже давно привык, что еда и сон — две главные ценности в быту обитателей СИЗО. Неужели он готов превратиться в такой вот ходячий мешок внутренностей? Неужели он готов утратить то, что составляло его личность? А может быть, исподволь, по кусочку, он уже ее утрачивает?
Поэтому, стоило на пороге камеры возникнуть двум дюжим спецназовцам с криком: «Баканин, на выход! Вещи возьмите!», Валентин по-особенному встрепенулся. Стало радостно, что, по крайней мере, он не забыт. Но особых радостей от того, что о нем вспомнили, ждать не приходилось, и Баканин помедлил, отираясь в толпе тел своих невольных товарищей по несчастью, как будто собирая вещи, которые не стоило собирать. Он не успел здесь обзавестись вещами. Единственное, чем он здесь обзавелся, — такими чувствами, как страх и равнодушие к своей судьбе. Как они, противоположные, могут сосуществовать в одном человеке?
— Баканин Валентин Викторович! Поторопитесь, пожалуйста!
Он пробирался, наступая на терпеливые ноги. Что ждет его в ближайшем будущем? Какой этап терзаний? А вдруг — об этом не стоило думать всерьез — адвокат добился?.. Нет, адвокат ничего не добился. Не мог добиться в этом мире кривых зеркал, которые отражаются одно в другом, окончательно искажая первоначальное изображение, и все это вместе почему-то называется правосудием по-российски… Не стоит строить радужные надежды. Иначе потом постигнет злое разочарование. Для того чтобы его конвоировать, прислали спецназ. А значит, Вальку Баканина признали еще более опасным, чем раньше. Поговорка гласит, что надежда умирает последней, но Валькина надежда, кажется, уже умерла. А может, это он умер, даже не заметив того? Бывает так, что человек ходит по земле, ест, пьет, совершает какие-то незначительные действия, а внутри него — мертвая пустыня, выжженная почва… Неужели он уже стал таким? Неужели для него все кончено?
В большом, возле выхода, коридоре, куда его вывели спецназовцы и которым он проходил только единожды, перед тем как его бросили в это узилище, Баканину перехватило горло: как ему здесь показалось просторно, чисто, светло! Он даже не сразу заметил присоединения еще одной группы спецназовцев, которая вела… Вадима Мускаева! Ну конечно же его! Бухгалтер сильно изменился со времени той очной ставки, похудел, стал каким-то более подтянутым и жестким — но, несомненно, это по-прежнему Вадим Мускаев.
Вот и свиделись… Не исключено, что перед смертью. Не поймешь, плакать здесь или улыбаться. Баканин постарался изобразить улыбку, застрявшую в светлой жесткой бороде, отросшей за время заключения, но на глаза навернулись слезы.
— Валентин Викторович! — вскрикнул Мускаев голосом полупридушенного зайчишки, и на секунду Валентин ощутил вину за то, что сделали с этим безобидным человеком — исключительно по причине того, что он работал на бизнесмена Баканина. Но чем он мог быть виноват? Чушь полная! Если кто-то и виноват, то не они двое, это уж точно.
— Что, князь, — успел бросить Баканин, — дела наши неважнецкие?
Княжеское происхождение Мускаева неоднократно служило предметом безобидных шуток и подначек — в дружеской расслабленной обстановке, когда сотрудники собирались, чтобы отдохнуть. Здесь этот намек болезненно уколол обоих, напомнив прежние светлые, благополучные дни, когда вся предстоящая жизнь казалась продолжением того, что было, и казалось, ничто не изменится, с каждым днем все будет становиться лучше и лучше… Ненадежная эта штука — жизнь человеческая!
Вадим Мускаев хотел ответить что-то прежнее, задорное, но не сумел. В горле застрял колючий ком, подходящие слова не шли в голову. Баканин и Мускаев посмотрели на своих конвоиров, и диалог увял, не начавшись. О чем здесь говорить, когда оба думали об одном и том же и читали мысли и чувства друг друга лучше, чем делают это профессиональные телепаты в эстрадных фокусах? Конечно, Вадим Мускаев имел право прокричать во все горло, что он не предал Баканина, не дал показаний против него, несмотря на все издевательства и побои. Но Мускаев считал, что здесь не о чем говорить: мужчина должен поступать именно так, и это не предмет для похвальбы. У Баканина даже мысли не возникло заподозрить его в предательстве. Все-таки этот рыхлотелый бухгалтер с мордочкой чешской куклы по благородству достоин был носить княжеский титул…
