Все эти трансформации, пусть даже происходящие с врагом, Роберту ничуть не понравились. Его даже слегка затошнило. Адвокат был, в сущности, мирным человеком и последствия таких ударов видел до сих пор исключительно на судебно-медицинских фотографиях.
Как бы то ни было, на данном этапе борьбы можно было засчитать «один — ноль» в пользу Роберта. Первый нападавший, придавив во время падения собственные руки и не в состоянии как следует развернуться в узкой балконной двери, колыхался и ревел, как выброшенный на сушу тюлень. Второй сзади растерянно матерился, не в силах добраться до адвоката, поскольку его неудачливый товарищ перекрывал ему ход. Однако не следовало быть провидцем, чтобы предсказать, что вот сейчас они приведут себя в порядок, соберутся с духом… и тогда уж несдобровать Роберту!
Внезапно что-то изменилось. Из номера донесся гул голосов, обрывки вскриков: «Где? Кто такие?» Второй амбал, наконец-то вырвав из балконной двери первого, как пробку из бутылки, помог ему подняться, и… оба удрали так же громко и стремительно, как появились. Вместо них Роберт увидел соседа—с голым торсом, в кроссовках и фиолетовых переливающихся теннисных шортах, исполняющих, по-видимому, роль утреннего неглиже. Мыло с небритой щеки он все-таки успел стереть, и теперь она была не белой, а просто щетинистой.
— Живой? — уважительно спросил он, больше не намекая на погрешности Робертова здоровья. — Слушай, ну ты силен! Чем ты их так разозлил? С чего они к тебе прискреблись? Кто это?
— Лично я бы администрацию гостиницы спросила: кто это? — задребезжал позади него раздраженный старушечий голос. — Безобразие! Посторонние люди бегают по корпусу, врываются в номера… За что только с нас деньги дерут!
Оказалось, сосед (несмотря на сходство с индуистским божеством и черноту очей, звали его типично по-русски — Иваном), после диалога с Робертом высунувшись в коридор и обнаружив, что странный тип с костылями не врал, принялся стучать во все двери, сзывая людей. В результате в коридор высыпала целая демонстрация. Многие потом говорили, что застали момент, когда два накачанных верзилы удирали от парня с костылями, держаясь за разбитые морды (разбитая морда была всего одна, но слухи, как водится, моментально все преувеличили), и в глазах жильцов гостиницы Роберт превратился в подобие слепого самурая, одним взмахом меча… то бишь костыля, уничтожающего целую тучу врагов. Симпатии были на его стороне: тут же сложилась версия, что неизвестные, собираясь ограбить номер, ворвались в него, выбив дверь, но получили достойный отпор. Согласно мнению большинства, ответственность должна нести администрация.
Представительница администрации, не старая, но какая-то устарелая женщина с алым ротиком, поджатым в утиную гузку, и пышным зачесом волос надо лбом упорно делала вид, что ничего не понимает, и даже попыталась (в стиле «лучшая защита — нападение») предъявить Роберту счет за сорванную с петель дверь. Однако, сдавшись под напором общественного негодования, захлюпала носом в кружевной платочек и тихонько пообещала непременно выяснить и сообщить, как эти двое проникли в гостиницу, под каким видом и почему их не остановил вахтер.
Обещание свое устарелая дама сдержала, правда, не сразу, а позже, когда все постояльцы разошлись по своим делам, и даже Иван, поделившись историей о том, как его обокрали в новогоднюю ночь, и пригласив заглядывать, если что, исчез с горизонта, и Роберт сидел в номере со снесенной дверью, тщетно пытаясь возвратиться к чтению Пелевина.
Наверное, это было к лучшему, что разговор происходил наедине. При посторонних боязливая администраторша могла бы и не сказать того, что она открыла Роберту, смущаясь, как семидесятилетняя девственница, узревшая похабный рисунок:
— Вы понимаете, их не имели права не впустить! Они предъявили свои удостоверения, из которых следовало, что они работают в уголовном розыске Александрбурга…
— Фамилии их, конечно, не записали, — попытался припугнуть ее Роберт, неодобрительно сдвинув брови. Попытка запугивания удалась.
— Как же, как же, конечно, записали! Капитан Савин и капитан Боровец!
Кажется, администраторша попыталась выжать из себя для жалостности слезу, но вместо этого еще сильнее сморщила крохотный ротик:
— Простите! Мы же не знали, что в Москве вы… вы исполняете такую важную функцию! — Роберт попытался угадать, в какой правительственный ранг возвели его гостиничные слухи, но ничего дельного ему в голову не приходило. — Мы можем рассчитывать, что никаких санкций не будет?
— Пожалуй, можете, — благосклонно кивнул Роберт, играя роль Хлестакова. — Только с одним условием: больше никого ко мне не пускать!
Когда Юрий Петрович Гордеев возвратился в гостиничный номер, с усилившейся головной болью, но и с полученным наконец-то разрешением на встречу с Баканиным, гостиничный слесарь как раз заканчивал установку двери. Гордееву ничего не потребовалось объяснять.
— Что, Роберт, снова Кафка?
— Нет, — из глубины души выдохнул адвокат Васильев, — жизнь насекомых.
Александрбург, 29 марта 2006 года, 14.30.
Валентин Баканин — Вадим Мускаев
Написав несколько жалоб, осевших на дне необъятных ящиков письменных столов областной прокуратуры, с адвокатом Фадиным Валентин больше не встречался: по всей видимости, следователь Алехин подумал, что и так уже проявил слишком большой либерализм по отношению к тому, из которого всеми правдами и неправдами следовало выжать нужные признания. И их выжимали — безо всяких шуток, выжимали… Валентин чувствовал себя так, словно попал под пресс. «Давилка», — вспоминалось ему страшное название какого-то рассказа, но он не мог припомнить ни содержания, ни автора. Неудивительно: если так пойдет дальше, скоро он не в состоянии будет вспомнить, как его зовут. К избиениям в кабинете следователя он кое-как притерпелся: разгадав, что подручные Алехина опасаются бить так, чтобы убить или довести до больницы, Валентин успокаивал себя, внушая, что это всего лишь боль, которую надо перетерпеть. Не обязательно терпеть, как герои в советских фильмах, самоотверженно стиснув зубы: позволяется и стонать, и кричать, и даже давать волю слезам, которые порой начинали течь без удержу. Но вот соглашаться на то, к чему принуждают побоями, нельзя. Ни за что нельзя. Это, по крайней мере, он помнил. Может статься, это будет последнее, что он забудет…
К лишению сна привыкнуть было труднее. В обыкновение вошло то, что Валентина Баканина ни на минуту не оставляли в покое ни на допросе, ни в камере: теребили, толкали, не давали сомкнуть глаз. Постепенно приучился спать на ходу, как лошадь. Вся жизнь превратилась в какой-то размытый, не приносящий отдыха, а потому раздражающий сон. В какой-то момент ему стало настолько все равно, что, когда его валили на пол для очередного избиения, он отключался и воспринимал боль, словно под наркозом. Как будто это делали с кем-то другим, не с ним… Его преследователям это не понравилось: эффект одного средства добывания признаний сводил на нет эффект другого. Баканина отвели в какую-то пустующую камеру, а может быть, и не камеру, а просто сводчатое, как из средневековья, тусклое помещение с единственной красноватой лампочкой над дверью, где стояла голая кровать — с одной только проволочной сеткой, без матраса, подушек и одеял. На эту громыхнувшую сетку Валентин рухнул и полетел в бездну сновидений, куда его тянуло уже давно. Вероятно, это были лучшие часы в его тюремной эпопее. Во сне он не чувствовал, не осознавал себя, наверно, это-то и было самое лучшее, потому что тюрьма не распространялась на его сны. Сны и мечты — та страна, где каждый свободен…
