Мольбы о помощи не пропали бесследно. Вокруг мигом скопилась толпа. Не походивший на преступника бухгалтер вызвал сочувственные возгласы:
— Кто это? За что вы его?
— Проходите, проходите, — замахал на толпу руками еще один человек в милицейской форме, толстопузый и усатый. — Не видите, хулигана поймали!
Остаток дня и всю ночь Вадима Мускаева продержали в наручниках в дежурном помещении милиции аэропорта. Никогда еще бухгалтер не находился ближе к умопомешательству, чем в ту ночь. Он то лихорадочно обдумывал, кому могло быть выгодно его похищение, то тщетно взывал к совести дежурного, неколебимо видневшегося по ту сторону решетки. Несколько раз, как можно незаметнее, всплакнул. Он бы обрадовался, если бы вместе с ним в «обезьяннике» оказался настоящий хулиган, или даже наркоман, или хотя бы проститутка, хоть одна живая душа, не участвующая в этой непостижимой и страшной махинации. По крайней мере, было бы с кем поделиться своей бедой, а то еще, как знать, удалось бы и передать весточку на волю, жене и сослуживцам… И адвокату! Персонального адвоката Мускаеву (Бог миловал!) иметь пока не доводилось, но он был осведомлен о том, что фирму курирует отменный специалист, прославленный умением вызволять попавших в сложную ситуацию тружеников бизнеса. А, по всей видимости, ситуация Вадима Мускаева относилась к разряду сложных… Если не суперсложных.
Никогда раньше Вадим не смог бы и предположить, что сумеет заснуть в наручниках, однако ему это удалось. Каким образом, он сам не понимал. Вот как будто бы секунду назад никого рядом не было, и вдруг какие-то люди, снова незнакомые, и снова в милицейской форме, трясут за плечо и кричат:
— Вставай, засоня! Самолет прибыл!
Вадим Мускаев насилу разлепил глаза, особенно левый. Вчерашний синяк, полученный в результате попытки побега, вызвал отек половины лица, и, пытаясь вообразить свою внешность, бухгалтер пришел к выводу, что вот сейчас он как раз очень похож на преступника.
После… после был Александрбург. И снова, как и в Москве, круговерть милицейского обморачивания. Пожалуй, только теперь перед Вадимом начал раскрываться сокровенный смысл набившего оскомину словосочетания «оборотни в погонах». Ему казалось, что его преследователи все сплошь на одно лицо, ему казалось, что вне поля его зрения они трансформируются в нечто гнусное, нечеловеческое. И когда его стали бить, нанося точно рассчитанные удары в затылок, а также по рукам и ногам, он не испытывал чувства унижения, неизбежного в том случае, если бы его избивали представители человеческого рода. Мускаев ощущал себя жертвой стихии или, может быть, хищной стаи волков-оборотней. В его представления о мире не укладывалось, что люди могут делать такое с людьми.
Для начала его избили в машине, когда везли в УВД города, к начальнику уголовного розыска полковнику Михееву, — так звали одного из крупных оборотней. После несколько раз били в присутствии самого полковника. Оборотни помельче, которые как раз и занимались рукоприкладством, принадлежали к числу михеевских оперативников: капитан Савин и капитан Боровец. Вадиму Мускаеву они не представлялись: их звания и фамилии он узнал из того, как обращались к ним другие. Эти другие входили и выходили, не обращая ни малейшего внимания на то, что человека откровенно колотят, стараясь причинить как можно больше изощренной боли. Очевидно, замечать подобные мелочи считалось здесь дурным тоном. Так же как обращать внимание на то, что в перерывах между избиениями бухгалтера принуждали к даче ложных показаний:
— Знаешь, чего говорить? Молчи, не знаешь. Мы тебе скажем, чего. На допросе у следователя Алехина признаешься, что нанял исполнителей с целью припугнуть Айвазова. Скажешь, это тебе Баканин приказал. Баканин тоже здесь, у нас. Он тебе просил передать, чтобы ты все так и сказал. Если скажешь все, как тебе велят, вам обоим лучше будет. Тебя перестанут бить, изменят меру пресечения, освободят из-под стражи. Потом, если будешь хорошо себя вести, и скрыться помогут. Не хочешь скрываться? Есть и другой вариант: суд вынесет решение об условном наказании. Только сделай все, как надо, не упорствуй. А не сделаешь… тогда, уж извини, тебя сделают. Сейчас вот отправим тебя в камеру, а там сам посмотришь, что с тобой сделают.
Мускаев молчал: с оборотнями не ведут диалогов. Лицо его так распухло, что первоначальный бухгалтерский облик сумел бы восстановить разве что легендарный скульптор и антрополог профессор Герасимов.
Александрбург, ночь с 18 на 19 марта 2006 года.
Валентин Баканин
В тусклом свете ночной тюремной лампочки, под храп сокамерников, обоняя и почти осязая крепкий дух непроветриваемого помещения, где проводит месяцы, а иногда и годы насильно вбитая сюда группа мужчин, Баканин вспоминал женщину, с которой был близок. Само по себе это типично для заключенных, и даже некогда носило на тюремном языке особое название «сеанс», в наши дни перекочевавшее с совсем иным значением в лексикон наркоманов… Однако сейчас размышления имели другую подоплеку, и Валентин думал о Марине Криворучко не затем, чтобы расслабиться и, совершив временное выпадение из гнусной действительности, поднабраться приятных сексуальных эмоций. Ситуацию, сложившуюся между ним и Мариной, он рассматривал критически, подвергал ее логическому анализу. По правде говоря, ему следовало заняться этим раньше, но лучше поздно, чем никогда.
С чего все началось? Началось, наверное, с того, что он любовался Мариной, и долго любовался. Заприметил ее еще на вступительных экзаменах: волей случая они попали на один поток. Умственное и нервное напряжение не способствовали зарождению любви, однако Валька не мог не заметить Маринину внешность. Сам удивился: что в ней такого, почему она на него так действует? Вроде бы внешне ничего особенного: маленькая, худенькая, крупноватый для узкого лица нос, слишком светлые брови и ресницы, слишком длинная шея… Особенное заключалось в том, как она несла себя по жизни: точно пышный парадный букет, который намеревается вручить достойнейшему из мужчин — своему избраннику. Виделось в этом что-то трогательное и торжественное…
Валентин не мог не признать, что харизматической, как сейчас принято говорить, в родном институте личностью он стал отчасти благодаря Марине: очень хотел добиться с ее стороны внимания, поэтому начал с первого же дня занятий, с места в карьер, активничать в учебе и общественной жизни. Своего добился: стал и отличником, и заводилой. А вот Марины не заполучил: она ушла с Шаровым — преподавателем, как-никак профессором. Трезво признав, что тут уж ничего не поделаешь, он смирился. Чужая жена — это чужая жена. Впустив в свое сознание сей печальный факт, на некоторое время Валька прекратил думать о Марине как о женщине, которая могла бы принадлежать ему. Думал о ней в этом плане столько же, сколько, допустим, о пластмассовом гоночном автомобильчике, который не купили ему родители, когда он был в первом классе. Многие вещи, люди и нематериальные ценности, которыми мы хотели бы обладать, проходят мимо нас, и, должно быть, в этом заключается одна из непонятных нам премудростей жизни.
По крайней мере, на логическом уровне ему удалось себя убедить. Но подсознание переубеждению не поддавалось, и оно буйствовало, выражая себя в страстных снах…
