– Вы имеете в виду, чтобы мы не засветились перед следователем прокуратуры? – усмехнулась Ирина Генриховна, вспомнив предупреждение Турецкого «боком может выйти».
– Совершенно точно, – развел руками галантный Яковлев. – Впрочем, может быть, это даже к лучшему. С сегодняшнего дня вы в штате МУРа.
– Как... уже? – растерялась Ирина Генриховна.
– А чего тут удивительного? – пожал плечами Яковлев. – Я выполнил свое обещание, ну а вы... Как говорится, помолясь, да на передний край.
Он улыбнулся, однако тут же посерьезнел лицом.
– Кстати, вы уже утрясли этот вопрос в училище? – Почему-то коренные москвичи как называли Гнесинку училищем, так и продолжали ее величать, видимо не применяя к ней столь высокое слово, как «академия».
Она помедлила с ответом. И врать не хотелось, и в то же время уже боялась, что начальник МУРа изменит свое решение, признайся она, что еще не говорила с ректором относительно своей дальнейшей судьбы. Во-первых, он бы просто не понял ее, посчитав, что у бабенки в преддверии женского климакса крыша поехала, да если бы и понял, то раньше середины лета, то есть когда закончится учебный год, ее бы никто не отпустил.
– Да как вам сказать... – пожала она плечами.
– Ясно, – кивнул Яковлев. – Тогда давайте договоримся так. Поначалу вы будете задействованы только на убийстве Бешметова, и вы сами определитесь со своим свободным временем, ну а ближе к лету, если, конечно, не пропадет желание работать в МУРе, мы уже введем вас в основной штат. Согласны? – как о чем-то давным-давно решенном спросил Яковлев.
– Господи! Конечно.
– В таком случае представляю вас начальнику убойного отдела как криминалиста-психолога, который будет проходить у него практику, ну а пока что... – И он кивнул на очерченный мелом силуэт. – Есть какие-нибудь соображения?
Ирина Генриховна пожала плечами:
– Пока только одно: подобных совпадений не бывает. То есть случайное убийство, – она сделала смысловое ударение на слове «случайное», – единственного, по существу, потенциального свидетеля, который мог хоть что-то сказать по факту двойного убийства, здесь не имеет места быть. Я имею в виду откровенное убийство Марии Дзюбы и замаскированное убийство Толчева.
Начальник МУРа удивленно смотрел на Ирину Генриховну. «Стажер-психолог» сразу же брал быка за рога.
На втором этаже, в квартире убитого, старший оперуполномоченный убойного отдела МУРа капитан Майков записывал показания дочери Бешметова, немолодой женщины, уже принявшей, судя по всему, пригоршню успокоительных таблеток. В цветастом байковом халате, из-под которого выглядывала голубенькая ночнушка, она сидела напротив Майкова и, то и дело вытирая ладошкой набегающие на глаза слезы, отвечала на вопросы капитана.
Потускневший от горя голос, заплаканные, опухшие от слез глаза, которые кричали, казалось, о дикости происшедшего, скорбный наклон головы и полпачки домашней аптечки, вываленной на стол, – все это Ирина Генриховна видела впервые и невольно остановилась в дверном проеме.
– Продолжайте, – кивнул Яковлев вскочившему было со стула капитану, однако видно было, что тот уже сбился с мысли, и он попросил негромко, обращаясь к женщине:
– Если можно, начните, пожалуйста, сначала. С того момента, как услышали, что ваш отец открывает дверь.
Антонина Владленовна посмотрела на сидевшего перед ней опера и, только когда тот утвердительно кивнул, заговорила все тем же тусклым, бесцветным голосом:
– Да, в общем-то, и рассказывать особо нечего. Просто... просто я услышала, как вышел из своей комнаты отец... – Ей, видимо, было трудно вспоминать происшедшее, и она скорбно замолчала, сложив на столе руки. Потом вдруг словно вспомнила, о чем ее просили, и подняла на Яковлева наполненные болью глаза: – Он обычно не спит в это время, иной раз даже на кухню выходит, чтобы чаю себе вскипятить, так что я даже не придала этому никакого внимания. Но когда услышала звук проворачиваемого в замке ключа и скрип осторожно открываемой двери...
– В какое время это было?
– Около пяти, в начале шестого. Но чтобы точно... точно я не могу сказать.
– И ваш отец боялся, что разбудит вас?
– Да, мне кажется, что именно так.
– И что дальше?
– Дальше?.. – Она закрыла глаза, пытаясь, видимо, до мельчайших подробностей восстановить в памяти тот момент, когда увидела в дверях отца, с силой потерла лоб. – Я... я спросила его, куда, мол, в такую рань, на что он только буркнул что-то невразумительное да сказал, чтобы я спала, он, мол, сейчас вернется.
– И что, вас не удивил этот его ответ?
– Удивил, естественно, – вздохнула Бешметова, – но если бы вы знали моего отца...
– Что, невозможно было повлиять на него, тем более что-то оспорить?
Антонина Владленовна кивнула:
– Да, характер у отца...
Яковлев догадывался, что за характер был у Бешметова, и потому даже не спросил, а скорее произнес утвердительно:
– И он закрыл за собой дверь?
– Да.
– А вас не удивило, что он вышел в одной лишь куртке, наброшенной на пижаму?
Женщина уткнулась лицом в ладони, ее плечи вздрогнули от рыданий. Однако она все-таки смогла справиться с собой, отерла тыльной стороной ладони слезы:
– Я даже не обратила сразу на это внимания, думала, что он вышел на улицу свежим весенним воздухом подышать... на него порой и такое накатывало, но что-то...
Она надолго замолчала, тупо уставившись немигающим взглядом в стол, наконец произнесла глухо:
– В общем, я не могла уснуть и...
– И вы решили спуститься на первый этаж?
Антонина Владленовна утвердительно кивнула:
– Да.
– И что? – с настойчивостью упертого колхозного бугая продолжал допрашивать Яковлев, пытаясь вывести из ступорного состояния дочь Бешметова.
– Я увидела отца и...
Видимо, не в силах возвращаться в ту страшную для нее минуту, женщина закрыла лицо руками, Ирина Генриховна ожидала нового всплеска рыданий, однако дочь своего отца все-таки смогла перебороть себя, и на этот раз, казалось, даже голос ее окреп:
– Я увидела отца и подумала было, что у него что-то с сердцем. Бросилась к нему, попыталась перевернуть, но, когда увидела кровь на затылке, поняла, что это смерть...
Она замолчала, на этот раз, кажется, надолго, и в ее глазах снова отразилась боль. Ирина Генриховна отвела взгляд и, пожалуй, впервые подумала о том, что видеть и пропускать через себя чужое горе – это тоже работа. Тяжелая, страшная сама по себе работа, втянуться в которую дано далеко не каждому. И еще... она вдруг засомневалась сама в себе, подумав о том, сможет ли она выдержать подобные нагрузки.
