— Что за ерунда! Ну, может, повздорили разок-другой…
— Так вот, хочу предупредить, чтобы ты этого пацана — Лисицына — раз и навсегда оставил в покое.
— Вон даже как! А ты, Толечка, не слишком ли много на себя берешь?
— Не слишком. И ты это прекрасно знаешь.
— Ну поживем — увидим.
— Не беспокойся. Обязательно увидим. Пошли, Лисицын.
Небольшая двенадцатиметровая комната Орликова произвела на Лисицына большое впечатление. Узенькая кушетка, прикрученная к стене откидная доска, выполнявшая функции письменного стола, несколько застекленных книжных полок, составленных одна на одну таким образом, что образовался аккуратный и элегантный стеллаж, прикрученные к задней части двери крючки и вешалки с размещенным на них не слишком обширным гардеробом Орликова. В центре комнаты вместо люстры или еще какого полагающегося этому месту верхнего светильника была размещена боксерская «груша». С первого же взгляда сфера интересов и увлечений хозяина не вызывала никаких сомнений. А еще плакаты, яркие, динамичные, поблескивающие зарубежным глянцем, с которых в комнату «врывались» многочисленные современные боксерские кумиры. Добрый кусок стены был сплошь заполнен многочисленными орликовскими трофеями: свидетельствами, грамотами, спортивными вымпелами. Да и пара полок была посвящена завоеванным наградам: кубкам, статуэткам, укрепленным на специальных планшетах медалям и памятным значкам.
Лисицын, попав в эту полувыставочную обстановку, даже присвистнул от удивления:
— Ну и ну… Здорово! Прямо как в музее!..
— Да музей тут ни при чем. Все это мое собственное. И собираю эту коллекцию я, между прочим, больше восьми лет.
— Ну молоток!
— Так пока некоторые предпочитают размахивать кулаками в подворотнях, другие выступают на рингах. И поверь: синяков, шишек и травм за эти годы я заработал уж никак не меньше тебя, можешь быть уверен. Другое дело — за ради чего их получать.
— Все равно здорово!
— А ты, Лисицын, кроме того, что любишь по-бузить на улицах и во дворах, чем, собственно, занимаешься?
— Ну чем… Так. Всяким.
— Например?
— Ну учусь… Орликов усмехнулся:
— Так учишься или ну учишься? Теперь уже настал черед улыбнуться Лисицыну.
Собственно, ни одному человеку в мире Олег не позволил бы вмешиваться в свои личные дела, учиняя форменный допрос. Но попытаться грубо отшить парня, который только что спас его от неминуемой жестокой взбучки, было бы беспардонным хамством, это понимал даже Лисицын, не слишком, в общем-то, поднаторевший в вопросах хорошего тона. Да и вопросы Орликов задавал как-то легко, необидно, с хитрым прищуром, словно он заранее уже знал все мыслимые ответы.
— Честно говоря, ну учусь…
— Это значит, перебиваешься с двоечек на троечки?
— Ничего подобного! То есть «неуды», конечно, хватаю иногда, но к концу четверти все железно исправляю. Да и «трояков» не так уж много. Вот поднажму и выйду в чистые «хорошисты».
— И когда же ты «поднажмешь»?
— Ну не знаю…
— Ясно. А что еще?
— Что «еще»?
— Читаешь что-то, занимаешься спортом?..
— Читаю, конечно. Вот недавно прочел эту… как ее?.. — Лисицын пощелкал пальцами. — Вот черт! Забыл название. А потом еще другую…
— Тоже забыл?
— Забыл. Не держатся они у меня в голове, названия эти. Телевизор смотрю, видик…
— И все боевики, конечно?
— Ну, в общем, да.
— А спортом почему не занимаешься?
— Как не занимаюсь? Мы с пацанами почти каждый день в футбол гоняем. Вон в том дворе площадка есть. Маленькая, правда, тесная. Но ничего.
— Знаю я эту площадку. Какой там может быть футбол? Там трем человекам развернуться негде.
— Ну уж что есть.
— Я не об этом. Я тебя о спорте по-настоящему спрашивал. Чего бы тебе, например, боксом не заняться? Парень ты вроде бы не слабый…
— Боксом! Да кто ж меня возьмет?
— А ты пробовал?
— Ну, в общем-то, нет.
— А почему?
— Что же я, приду вот просто так: «Здрасте, я Олег Лисицын, хочу стать чемпионом мира».
— Ну если ты с порога такую глупость сморозишь, тебя, конечно, тут же выгонят. У нас дурней и паяцев не любят. А если по-серьезному, то и посмотрят, и попробуют, и дадут возможность себя проявить.
— Да и куда идти-то?
— Ты даешь! Да на всех городских досках, у всех станций метро без конца: «Приглашаем», «Проводится набор», «Открывается секция». Ты что, никогда не видел таких объявлений?
— Видел, конечно.
— И что же?
— По-разному. То телефон забуду, то ручки нет, чтобы адрес записать… Один раз совсем собрался было…
— Ну и?..
— Да как-то… застеснялся. Орликов громко расхохотался:
— Ну уж на кого, кого, а на застенчивого скромника ты совсем не похож. Скорее, на лентяя и оболтуса.
— Знаешь что, ты все-таки…
— Не обижайся. Я понял. Ты из тех, кого надо взять за ручку, повести и ткнуть носом.
— Никуда не надо меня водить! Вышел из этого возраста!
— Не ерепенься. Затра покажу тебя нашему Нилычу. Парень ты крепкий, кажется, с характером, он таких любит, если, конечно, дурака валять не будешь.
— Это еще что за Нилыч такой?
— Мой тренер. Федор Нилович Кубин. Слыхал?
— Не-а.
— Вот темнота! Да он совсем недавно еще сам выступал. И как выступал! Считался одним из лучших средневиков страны. Сейчас уже, конечно, окончательно ушел на тренерскую. Кучу классных парней выучил.
— И тебя в том числе?
— Ну и меня, наверное. Завтра в пять у моего подъезда. Договорились?
— Ладно, приду, посмотрим.
— Форма какая-нибудь спортивная найдется?
— Уж как-нибудь.
— Ну пока. У меня еще на сегодня куча дел.
ТУРЕЦКИЙ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Поезд мягко подплыл к перрону, и вечно торопящиеся пассажиры уже рванули к дверям вагона, но Александр Борисович Турецкий не спешил. Если по правде, то он лукавил, говоря своим товарищам, что отбывает в Питер знаменитой «Стрелой». С точки зрения представительства это было бы, конечно, правильно — естественно, что помощник генерального прокурора, государственный советник юстиции третьего класса А. Б. Турецкий должен передвигаться между Москвой и Санкт-Петербургом исключительно на «Красной стреле», и никак иначе, — так вот, это было бы во всех отношениях правильно, но не вполне логично в плане личного удобства: уж больно рано прибывает в имперскую столицу этот самый знаменитый, прославленный поезд. «Там же, блин, в этой промозглой Северной Венеции, зимой светает только в полдень, и притом сразу же начинает снова темнеть, — рассуждал Турецкий. — „Стрела“ приходит в восемь утра — это же еще темная ночь и только пули свистят по степи! Тьма-тьмущая! А главное, и делать-то мне там в такую рань абсолютно нечего: люди искусства в эти часы еще не принимают следователей из прокуратуры. Они мирно почивают и набираются творческих сил и энергии».
