— По-моему, да. Зоя была не в себе. Можете и сами понять. Что бы там у них в последнее время ни произошло, а ведь дружили, без малого, всю жизнь… Бедная девочка… — Она достала аккуратно сложенный носовой платочек и, не разворачивая его, промокнула глаза.
— А до того, то есть до похорон, она не ездила к нему? Может, договориться хотела? Что-то выяснить для себя окончательно, нет?
— Вы знаете, Москва близко, ночь езды, а у Зои в клинике постоянные дежурства, когда она не ночует дома, так что узнать… нет, я не в силах уже контролировать ее. Спросите сами. Вряд ли ездила. Скорее всего, нет. А зачем? Что еще после их последнего ужасного разговора оставалось бы неясным?
— Вот вы все время упоминаете какой-то «ужасный» разговор, но сути его не раскрываете. Так, может, пора? Может быть, в нем именно и кроются причины убийства?
— Вы с ума сошли?! — ужаснулась Воробьева, причем совершенно искренне. — Вы подозреваете Зою?! Это же бред! Он заявил, что не просто не любит свою нареченную, а ненавидит ее! Господи, за что?! За какие вины несчастного ребенка?!
— Ну успокойтесь, Зоя уже далеко не ребенок. А потом, я не могу подозревать человека, не имея реальных доказательств его вины. Но вы себя поставили в неловкое, мягко говоря, положение. Теперь я просто обязан допросить вашу дочь. Хотя вы просили этого не делать, пожалеть Зою. Вот к чему приводит ненужное умолчание. Я оставлю вам повестку, а Зоя Сергеевна, когда придет домой, пусть немедленно свяжется со мной, и мы назначим удобное для нас время. А теперь, если вам нечего больше сказать по существу заданных мною вопросов, я готов освободить вас от своего присутствия. Разрешите воспользоваться вашим телефоном. Я хочу позвонить вашему мужу, чтобы немедленно отправиться к нему для уточнения ряда вопросов.
Воробьева была явно растеряна, но старалась не подавать вида, что волнуется. А Турецкий со знанием дела изображал из себя тупого и упертого чиновника, правда, высокого ранга. Что не меняло дела. Однако он зафиксировал в памяти, что во время их не такой уж и короткой беседы несколько раз звонил телефон, но Елена Федоровна, поднимая трубку, слушала что-то, коротко отвечала: «Извините, я занята, позже» — и опускала трубку на аппарат. И всякий раз после этих манипуляций становилась как бы все задумчивей и с некоторой опаской поглядывала на явно нежелательного гостя. Вероятно, речь шла о нем, понял Александр Борисович.
Сергей Иванович, в противоположность супруге, был тих и скорбен. Так вот как он выглядел, гроза кафедры, да и всего факультета, несгибаемый и резкий профессор Воробьев! А все остальное в его поведении — это мимикрия, вынужденная быть пущенной в ход, вероятно, после звонка супруги. Наверняка же позвонила, чтобы предупредить, что конкретно интересует московского следователя. Ну и, наверное, соответствующую характеристику этому «дубарю» из Генеральной прокуратуры выдала. Значит, сейчас профессор будет сдерживать подступающие к горлу рыдания…
Он отвечал медленно, словно исполненный горя, с трудом подбирал нужные слова. Это касательно вопросов о дочери. Но когда Турецкий переключил его на отношения с Морозовыми, тут горю уже не нашлось места. В голосе наконец-то загремело ожидаемое негодование. Это они во всем виноваты!
Короче говоря, суть разногласий — по Воробьеву — заключалась в том, что Морозовы настраивали своего сынка против Зоеньки — несчастной, страдающей девочки. И вот наконец Александр Борисович услышал, почему Зоя несчастна. И это действительно оказалось серьезным фактом. Она была беременна от Леонида. И долго таила прекрасную новость, рассчитывая, что он поймет ее и наконец будущий ребенок соединит их сердца. Но… увы, она глубоко и трагически ошиблась. Узнав о беременности, молодой Морозов пришел в негодование и потребовал, чтобы она немедленно сделала аборт, потому что только тогда у них могут восстановиться какие-то отношения. Он не собирался связывать себе руки и ноги этим хомутом — ребенком. Зоя плакала, но он настаивал. И она решилась… Из-за любви к нему. И что же? После того как, бледная и несчастная, она явилась в Москву, Леонид, этот сукин сын, просто выставил ее из своей квартиры, сказав, что у него теперь другая жизнь и, соответственно, другая любовь! Зоя безумно страдала, пытаясь узнать, кто ее соперница, но неожиданно для себя обнаружила, что «любовь» вообще для него понятие, лишенное смысла, потому что этот разнузданный кобель каждый день приводил к себе новых и новых женщин! Зоя вернулась домой совершенно убитая таким предательством и хотела вскрыть себе вены, но они с женой сумели вовремя остановить ее руку. Можно ли после этого уважать такого человека? Вопрос сколь риторический, столь же и требующий однозначного ответа. Так о чем говорить?
Этот факт несколько, мягко говоря, менял дело. Турецкого интересовало, где именно Зоя делала аборт и мог ли кто-нибудь из врачей подтвердить этот факт? Воробьев был лаконичен:
— Вопрос к Зое, если она захочет с вами разговаривать.
— Захочет, — ответил убежденно Турецкий.
— Да? — позволил себе усомниться профессор, чем свел к нулю свое тщательно обыгрываемое горе. И вдруг, видимо, понял, что невольно прокололся. Нахмурился, стал растирать пальцами виски. Качал головой, словно в глубочайшем раздумье, и наконец подвел итог:
— Возможно… Наверняка вы правы… Как это ни отвратительно, но правосудие требует правды, верно?.. Что поделаешь, даже если она и очень неприятная… болезненная… А кому хочется выставлять на всеобщее обозрение свое белье? Увы… Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы?
— Почти. Если у меня появятся новые, я их вам непременно задам, Сергей Иванович… Значит, горшок об горшок? Я — о Морозовых.
— К великому моему сожалению. Я не терплю предателей. Ненавижу взрослых, обижающих детей. Категорически не терплю заносчивых «везунчиков», которые ухитряются совершать собственные «открытия» за чужой счет. Масса должна работать, горбатиться, а он станет изрекать истины! Между прочим, говорят, великая Римская империя погибла именно по этой причине. Наглые философы, носители «свободного и тонкого ума», забыли, кто они и откуда. Рабы и варвары им напомнили. Раз и навсегда.
И последняя эскапада прозвучала у него как твердое убеждение.
Это могло быть простым совпадением, но во время и этого разговора Воробьеву несколько раз тоже звонили, и он отделывался, как и его супруга у себя в кабинете, в пединституте, короткими «занят», «извините», «позже» и при этом поглядывал на Турецкого. Интересно, кто ж его все-таки «пасет»? А может, дочка? Которой не терпится узнать результаты бесед родителей со следователем? Впрочем, нетерпение понятно. А вот насчет аборта придется потрудиться Галочке — предмет весьма щепетильный, и уж никак не Турецкому с его грубыми ногами врываться в такую тонкую материю…
5
Во второй половине дня фотография Зои Воробьевой, выкадрированная из группового снимка, на котором оказалась запечатленной вся веселая компания счастливых друзей, перешагнувших четвертьвековой рубеж своей жизни, была передана по факсу в Москву.
Была скопирована и вся фотография, и сделаны отдельные портреты каждого участника этой фотосъемки. Вопрос с Морозовым был уже предельно ясен, с Воробьевой — пока примерно, а с четырьмя остальными требовалось разбираться. Из них в Нижнем Новгороде находилась Аня Воронцова, которая работала в той же клинике, что и Зоя.
