Он лишь с болью наблюдал, как разваливались их отношения, не зная, что предпринять, злился, досадуя на бабьи причуды. В один прекрасный вечер Элла объявила, что будет спать в другой комнате. Они поскандалили. Но Станкевич смирился, полагая, что худой мир лучше доброй ссоры, что его женушка остепенится, одумается, как это бывало раньше, и у них все наладится. Прошло еще две недели. Они жили поврозь, сохраняя, впрочем, дружеские отношения. Женушка по-прежнему готовила завтрак, чмокала его в щеку, убегая на работу, и Гена не форсировал события, не приступал с объяснениями, боясь разрушить установившийся хрупкий семейный быт. «Время все лечит, — успокаивал он себя. — У нас растет сын, а бабий заскок пройдет, Элка перебесится, и все будет по-старому». А потом она оценит его новое могущество и снова станет восхищаться им, как прежде. Он докажет ей, кто такой Станкевич.
Однажды, проснувшись посреди ночи, он вдруг почувствовал такую тоску по своей женушке, что, не выдержав, побрел к ней в спальню, лег рядом, обнял ее, стал целовать, но Элла, проснувшись, резко отстранилась и проговорила:
— Ты что, с ума сошел?
— Я соскучился по тебе.
— Поздно, Гена.
— Что поздно? — не понял он.
— Поздно соскучился. — Она поднялась, выпила глоток колы, взяла сигарету, закурила. — Я вчера подала на развод.
— На какой развод? Что ты несешь?
— Обыкновенный.
— Подожди! На какой развод ты подала?! Ты хочешь сказать, что бросаешь меня?! — выкрикнул он.
— Я бросаю тебя, — жестко и спокойно сказала она.
Станкевич сидел за рулем «мерседеса», остановив машину напротив дачи Шелиша. Пропуском он запасся заранее. Дача Шелиша находилась за высоким забором, но Геннадий знал, что они оба сейчас там. Он слышал, как они играли на корте, Элла смеялась, а Олег ее подбадривал. Момент был удобный для настройки прибора, и Миша Тюменин, расположившись на заднем сиденье, что-то бормоча и вздыхая, настраивал аппарат, весь умещавшийся в «дипломате». Кузьма беззаботно дымил сигарой.
— Открой окно! — не выдержав, потребовал Станкевич.
Кузьма открыл окно. «Совсем уже обнаглел парень», — подумал Геннадий Генрихович.
— Ну чего ты? — пробурчал Кузьма Тюменину.
— Надо же настроиться на его биотоки, чтобы проманипулировать, поймать их, а она мне мешает! — угрюмо ответил Гриша. — У нее поле сильнее, она забивает его.
«Тут физик прав, — подумал Станкевич. — Она кого хочешь забьет. С ее энергией только в каменоломню». Он вспомнил, как в Вологде, куда он приехал на практику, еще учась на последнем курсе в университете, встретил тонконогую белокурую бестию, как легко соблазнил ее, а через две недели уехал, дав ей свой адрес и домашний телефон, прося не забывать, наведываться, потому что провел незабываемые ночи, но так случалось со всеми, и он знал, что месяца через два не вспомнит даже ее имени.
Элла же заявилась через две недели с чемоданом прямо к нему домой. Без звонка.
— А чего звонить? — сказала она. — Села на такси, адрес простой, Плющиху все знают.
Родители Геннадия недоуменно смотрели на нее.
— У нас будет ребенок с Геннадием, — объявила она с порога. — Гена вам обо мне не рассказывал?
У матери выпала поварешка из рук. Они садились ужинать.
— Я хотела сначала позвонить, но там такая толпа у автоматов, а меня уже подташнивает.
— Кто это? — строго спросила мать.
— Это Элла, из Вологды, ты же помнишь, мама, я ездил туда на практику.
— Да, припоминаю, — язвительно ответила мама.
— Давайте ужинать, — недовольно пробурчал отец.
Но Элла сказала, что ей надо сначала принять душ. В поезде было душно и пыльно. Пока она плескалась в ванной, за семейным столом все решилось.
— Женишься, — сказал отец, старый партиец и директор чулочной фабрики.
— Генрих! — робко возразила мать. — Мы ее совсем не знаем…
— Молчать! — оборвал ее отец. — Пусть женится, а потом делает что хочет.
— А если она ему не нравится?! — возмутилась мать, которая не хотела отдавать любимого сыночка первой встречной оторве, да еще из Вологды. — И потом, где доказательства, что будущее дитя принадлежит нашей семье?..
— Она мне нравится, — сказал Геннадий.
— Тем более, — добавил отец, приступая к ужину и прекращая глупый разговор. Он не любил, когда болтали за едой.
Уже тогда Станкевича поразила ее отвага: приехать с вещами в Москву, заявиться на порог в незнакомую семью да еще бухнуть такое. Могли и выгнать.
— Ну и что, уехала бы обратно, — сказала через полгода Элла, когда они вспоминали тот приезд. Поэтому что уж говорить о биополе. С ним у нее было все в порядке.
— Ну что? — снова нетерпеливо спросил Кузьма. — Заело?
— Заело, — отозвался Тюменин. — Они слиплись.
— Что значит — слиплись? — не понял Геннадий Генрихович.
— Совершают коитус, — прокомментировал Кузьма.
— Заткнись и помолчи!
— Кузьма прав, Геннадий Генрихович, — отозвался Тюменин. — Надо, чтоб они распаялись.
Кузьма хохотнул. Станкевич оглянулся, посмотрел на прибор с мигающими лампочками, миниатюрными сферическими антеннами, шкалой наводки. Никто в мире еще не знал, что на сегодняшний день этот прибор являлся самым грозным оружием, которого не имели даже американцы, и нынешний сероватый денек войдет в историю. Они впервые запускали прибор, воздействуя на биополе человека. Прибор, или, как называл его Миша Тюменин, «фантом Володина», по имени физика Валериана Володина, который его придумал. Тюменин был вторым в этой команде. И еще два физика трудились над рождением этого фантома: Гриша Старостин и Толя Клюквин. Один теперь подрабатывал «челноком», второй числился администратором какого-то ансамбля. Этих обоих уже нашли и держали на прицеле, а Володин исчез, как сквозь землю провалился. Ни в одном НИИ, КБ, техническом центре человека с такой фамилией не было. А Тюменин, помыкавшись, случайно вышел на Станкевича и согласился на него работать. Геннадий Генрихович с помощью Тюменина создал целую лабораторию, оснащенную лучшей в мире аппаратурой. Тюменин в ней и работал, ею и заведовал — пока в одном лице. Изобретал. Но лично для Станкевича, который платил ему солидную зарплату и премиальные за каждое изобретение. Ему было все равно на кого работать, лишь бы хорошо платили, а Станкевич обеспечивал еще и бесплатным питанием, книгами, хорошей одеждой. Получался маленький коммунизм. Кому расскажешь — не поверят. Только рассказывать было нельзя. И это угнетало.
Сидя сейчас в машине, Геннадий Генрихович вдруг вспомнил ту ночь, когда она сказала: «Я бросаю тебя».
А тогда он долго не мог понять смысл этих трех слов: «Я бросаю тебя». Просто он любил ее. Поэтому и не мог понять. А она повторила: «Я бросаю тебя. Завтра».
