Грязнов подошел к Быстрову, застонал от бессилия и злости. Высыпали проводники с «Летувы», из окна испуганно смотрела Аугуста. Грязнов приказал задержать ее.
Бригадир поезда стал говорить о том, что она гражданка другого государства и полковник не имеет права арестовывать его проводницу, но Славка с такой злобой посмотрел на него, что он отстал.
Обыскав карманы Кузьмы, полковник обнаружил не две, а тридцать тысяч долларов, старые золотые монеты и мешочек с отборными бриллиантами, стоимость которых на глаз и определить было трудно. Во всяком случае, речь могла идти о нескольких миллионах долларов.
Они долго вдвоем с Турецким сидели в здании Генеральной прокуратуры. Грязнов, возвращаясь от Быстровых, куда ездил сообщать о гибели майора, взял по дороге бутылку коньяка. У него перед глазами все еще стояло окаменевшее лицо жены начальника отряда МУРа, именно окаменевшее, превратившееся в прочную белую маску, когда Вячеслав Иванович, заикаясь, сообщил об этой утрате.
— Он ничего тебе не скажет. Это зверь, а не человек, — вздохнув, проговорил Грязнов.
— Скажет, — уверенно произнес Турецкий.
Он выложил на стол фотографию молодой белокурой девушки.
— Это его дочь.
— Откуда? — не понял полковник.
— Санин выложил. Он, видимо, здорово струхнул, да и тесть его накрутил, поэтому сам позвонил и сказал. Правда, три часа назад. Я взял людей, поехали. Она сказала, что отец заезжал, только что уехал. Сейчас там обыск идет. От нее он и забрал камешки. И ей еще оставил. Поэтому, если не захочет, чтоб мы ее впутывали, все расскажет. А я думаю, не захочет. У зверей родительский инстинкт тоже имеется.
— Санин, я думаю, многое знает.
— Я тоже так считаю. — Турецкий помолчал. — Реддвей звонил. Его отстранили от дел, идет служебное расследование… — Александр Борисович не сказал, что и Надю Павлову взяли в оборот. Историю с ней он опустил, когда говорил, что Реддвей совершил ряд серьезных промахов.
— Значит, теперь ты останешься за главного? — обрадовался Вячеслав Иванович.
— Я не поеду.
— Как — не поедешь?! — удивился полковник.
— Так, не поеду. Когда руководил Реддвей, была одна ситуация, он и вызывал меня, чтобы работать вместе, а без него не получится. Наша работа штучная, и если заводится напарник, то это надолго и серьезно. Сам знаешь.
— А ты думаешь, его вообще отстранят?
— Не знаю, но вполне может быть. Скорее всего.
— Из-за этой «ловушки»?
— Из-за нее тоже. Это же фактически провал. Такое не прощают, даже если произошло не по твоей прямой вине. Дочка расстроится, конечно, но она в английскую спецшколу ходит, а летом я отправлю ее к тому же Питеру в Нью-Йорк или еще куда-нибудь. Переживет.
— Н-да… — Славка от этого сообщения даже посветлел лицом, разлил остатки коньяка, с грустью взглянув на пустую бутылку. — У нас, между прочим, дома свадебный запас остался, — намекнул он. — Ты Ларке позвони, она обрадуется. Я тебе забыл сказать, но в субботу утром она меня терзала часа два: что, да почему, да зачем по поводу твоего отъезда. Даже всплакнула.
Турецкий улыбнулся.
— Позвони, обрадуй девушку!
— Ничего, пусть помучается, — сказал важно Турецкий. — Нежнее будет…
— И за что тебя только бабы любят?! — поднимая и опрокидывая рюмку, усмехнулся Грязнов.
— Как — за что? За красоту, — без всякой иронии ответил Турецкий. — Из всех «важняков» я, наверное, самый неотразимый. Между прочим, этому легко научиться. Хочешь?
— Да куда мне, дурню неотесанному! — рассмеялся Славка.
— Учись, пока я жив! — поддел его Александр Борисович. — Наша красота — это… — Турецкий загадочно улыбнулся. — Ладно, поехали к свадебным запасам, заодно я тебе раскрою самый важный из всех своих секретов. Никому еще не открывал, тебе первому! Женщины на руках носить будут!
— Неужели на руках?! — предвкушая будущее застолье, обрадовался Славка. — Вот чего мне в жизни всегда не хватало!
— А то! — подмигнул Турецкий.
И они помчались на Полянку к Грязнову продолжать дружеский пир. Время было еще детское: половина первого ночи.
