— Некоторые пытаются спрятаться, переехать в другой город, — говорил капитан Иванов. — Наивная затея. В любом городе нужно прописаться, есть паспортный стол и есть наша контора. От нас можно уйти только на тот свет. Но и там наверняка есть своя служба безопасности. Вот так-то, парень. Будешь хорошо служить — получишь премию. Хотя уже одно то, что мы спасли тебя от исключения, можешь считать наградой судьбы и актом нашего доверия.
Наконец он пришел домой, лег в своей комнате на диван и, видимо, уснул. Часов в семь вечера он очнулся оттого, что мать несильно трясла его за плечо.
— Инга звонит.
Он почувствовал, что не может разговаривать ни с матерью, ни с Ингой, но все-таки взял трубку.
— Юрик, ты заболел, что ли? — Голос Инги звучал из другой, беззаботной жизни, в которой он теперь не мог быть хотя бы гостем. — У тебя температура?
— Да, голова болит сильно, — ответил он и почувствовал, что и в самом деле голова начинает болеть.
— Юр, слушай, — Инга заговорила тише, — а у нас на курсе у нескольких человек был домашний обыск, их, говорят, ночью забрали, и Яниса тоже забрали. Никто ничего толком не знает, а все только шепчутся и передают друг другу всякую чушь.
— Угу, — отозвался Юрий. Кроме этого «угу» он ничего выговорить не мог.
— Юр, слушай, — Инга заговорила еще тише, — у нас на факультете есть кто-нибудь с фамилией Козочка?
Юрий почувствовал, как страшно заколотило у него в висках, и пробормотал деревянным голосом:
— Не знаю.
— Ладно, ложись, я тебе потом позвоню. — Ей не очень-то понравилась такая манера разговора. Но что он мог сказать ей?
«А может, рассказать все отцу? Он переговорит с ее отцом, и втроем они что-нибудь придумают, он отнесет отчет как бы о разговоре, который будто бы был». На секунду эта мысль, приходившая уже не раз за последние часы, все же показалась спасительной. Но нет, это было невозможно. Так же, как невозможно было и другое — следить за отцом Инги и обо всем там докладывать.
К утру он придумал выход.
На следующий день вместо университета он пришел в кафе в центре города прямо к открытию.
Спиртное продавали только с одиннадцати, но он на глазах у растерявшихся официанток достал чекушку, прихваченную из дома, и выплеснул ее содержимое в стакан.
— Молодой человек, у нас так пить нельзя, — официантки подошли к нему вдвоем.
— А как можно? — закричал он, выпучив глаза.
— Никак нельзя, — сказала более пожилая с явным латышским акцентом.
— Молчать! Латышское отродье! Русскому человеку погулять не дают! — выкрикнул он и опрокинул столик.
Все это было проделано так естественно, что официантки немедленно бросились звонить в милицию. Он же, единственный посетитель в пустом зале, сидел на стуле, а рядом в луже валялись осколки вазочки и лохмотья цветов. Окинув мутным взором помещение, мгновенно захмелевший натощак Юра монотонно, перевирая мелодию, затянул:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, С латышскою ордой!
Работницы кафе испуганно смотрели на него из-за угла.
Только «ярость благородная» начала «вскипать, как волна», — появилась милиция.
Его привезли в отделение, но он и там продолжал кричать:
— Русского забираете! Да я сейчас позвоню дежурному, с вас погоны полетят! Я же их человек, я из органов, понятно?!
— Такой молодой и такой шумный, — говорил спокойный милиционер-латыш, запирая за ним решетку. — У нас здесь всякие бывают, и из органов тоже бывают, потом проспятся, просят прощения. Нам что, их свои не прощают.
* * *
Его исключали из комсомола и из университета с грохотом.
Долго обсуждали его аморальное поведение на комитете, причем сначала среди других обвинений мелькнула было фраза «оскорбление органов безопасности», но потом она как бы всеми забылась.
На комитет комсомола он сдуру пришел. А на собрание факультета не явился. Лишь написал заявление, что просит рассмотреть дело в его отсутствие.
Инга говорила, что собрание длилось почти два часа. Выступили по очереди все члены комитета. Каждый с удовольствием клеймил пьяницу и хулигана, да к тому же и прогульщика: «В тот момент, когда вся страна напрягает силы для наведения порядка и дисциплины, оторвавшийся от народа псевдопатриот порочит звание советского студента».
Он же, пивший раньше только сухое вино, и то понемногу, всерьез запил.
Некоторое время, когда дома звонил телефон, он боялся подходить — с Ингой отношения расстроились, боялся же он услышать голос капитана Иванова.
Но капитан Иванов больше не звонил. Никогда.
Отец устроил Юрия на станцию обслуживания автомобилей слесарем. Это было единственное место, куда его взяли — начальник смены прежде служил у отца старшиной.
Юрий протрезвел года через четыре, когда начались политические события. Назло всем он вступил в Народный фронт, от которого вскоре отпочковалась небольшая группка, выросшая в Партию национальной гордости. И Юрий был в ней не последним человеком. Отцу так и не дали полковника. Он ушел в отставку, вовремя успел обменять квартиру на Москву, приплатив все, что скопил за время службы. Юрию же досталась небольшая комната.
В январские дни и ночи девяносто первого года он строил баррикады в центре Риги и неожиданно для тех, кто знал его раньше, стал одним из руководителей националистического движения.
У него стали брать интервью, он сам стал писать зажигательные статьи в «Атмоде», зовущие покончить с оккупацией. В Ригу приезжали телевизионщики из Москвы. Это была молодая группа, успевшая приобрести популярность в СССР, но, как тогда показалось, навсегда отлученная от «Останкино». Материал, снятый ими в Риге в январе, дошел до зрителя только в самом конце августа. Интервью с Юрисом Петровсом, сыном советского офицера, внуком латышского стрелка, расстрелянного в сибирском лагере, предперестроечным диссидентом, исключенным из университета, занимал в этом репортаже одно из центральных мест.
В тот же вечер отец резко отчитал его по телефону из Москвы и сказал, что не хочет его больше видеть.
С прошлым было покончено. По крайней мере внешне. И только сидела глубоко в сердце заноза — жизнь-то ведь не удалась. И Юрису Петровсу в отличие от многих других неудачников было кого винить — неизвестного, подавшего на него донос. Вся ненависть и злоба сконцентрировалась для него на слове «КОЗОЧКА».
Часть I
ANTEA
4 ИЮНЯ
Утро
Телефонный звонок зазвонил внезапно и немедленно вплелся в сон. И только через несколько секунд Турецкий сообразил, что телефон звонит наяву. «Хоть бы Ира сняла трубку, — подумал он. — Как вставать неохота».
