Поэтому когда Валерий Олегович окончательно сбросил с себя остатки сна, было уже поздно. Григорий Иванович, который так и не раздевался, был готов к выезду, Корсиков также проявил оперативность, и минут через пять «Президент» вышел из кабинета и пошел по кремлевским коридорам к выходу. Благо теперь он знал дорогу и без посторонней подсказки.
Рыбников нагнал его, когда тот уже садился в машину, подготовленную Корсиковым.
– Андрей Степанович! – крикнул он.
– Ну что тебе? – спросил дядюшка, который всегда был человеком отзывчивым.
– Куда же вы! Я должен быть с вами.
В последний момент Рыбников прыгнул в одну из машин сопровождения, и кортеж тронулся. До МУРа было рукой подать, тем более ночью, когда улицы Москвы пусты, и из-за спешки было даже решено не останавливать, как обычно, движения. И так добрались без всяких эксцессов.
Кремлевская машина подъехала к воротам просторного МУРовского двора. Григорий Иванович в сопровождении двух людей Корсикова, выйдя из машины, вступил в скупо освещенный двор импозантного здания, где располагался Московский уголовный розыск.
В этот момент дверь в противоположном конце двора открылась, и оттуда вышел человек. При тусклом ночном освещении он казался точной копией Григория Ивановича, вернее майор Грязнов был точной копией этого человека. Оба одеты в одинаковые светло-серые костюмы, белые рубашки, полосатые галстуки.
У Григория Ивановича забилось сердце. То, о чем он давно мечтал, сбылось. Он увидел-таки Президента.
– Андрей Степанович, подождите, – раздался сзади голос Точилина. – Пусть сначала войдет.
Но Президент только махнул рукой. Он направился прямо к Григорию Ивановичу и, хлопнув того по плечу, сказал:
– Ну ты, брат, и наломал дров. Как я теперь расхлебывать-то все это буду, а? Я же за каждым твоим шагом следил, ты не думай. Был все время в курсе.
– Так ведь, Андрей Степанович, приставили ко мне…
Он не договорил, потому что откуда-то со стороны ограды полыхнул выстрел, второй, третий.
Оба российских Президента начали оседать на темный асфальт двора.
Последнюю пулю Валерий Олегович Рыбников пустил в лоб самому себе.
А к упавшим уже с обеих сторон бежали люди.
– Говорил же я ему, пусть тот пройдет! – убивался Точилин.
Все, застыв, в оцепенении смотрели на двух лежавших на асфальте МУРовского двора мужчин. Одному пуля пробила челюсть, и все лицо было разворочено. Другой также не подавал признаков жизни.
– Дядя Гриша! – Слава Грязнов склонился над одним из распростертых тел.
Тем временем Президент застонал. Он, как потом установили врачи, был только ранен, причем ни один из важных органов задет не был. Все захлопотали, завозились около Президента, и его со всеми возможными предосторожностями перенесли в машину. Уехал с ними и Женя Точилин. Не прошло и нескольких минут, а никого из кремлевских людей во дворе МУРа уже не было.
И только около распростертого на земле мертвого тела с обезображенным лицом, одетого в «президентский» костюм, тихо плакал Слава Грязнов.
– Ладно, Слава, ничего не попишешь, – подошла к нему Романова.
Грязнов не отвечал.
Шура издала какой-то странный звук, похожий на всхлипывание, а потом, прокашлявшись, сказала:
– Но мы все-таки выполнили свой долг.
ЭПИЛОГ
Турецкий сидел на диване и тупо смотрел в телевизор. Телевизор мешал ему сосредоточиться, да и сосредотачиваться было особо не на чем. Все кончилось. Ирина пристроилась рядом, поджав ноги и уютно положив голову ему на плечо.
Передача была из Италии, из какого-то курортного городка, название которого Турецкий забыл сразу, как только услышал. Сегодня там открывался фестиваль эстрадной песни, и вели передачу знаменитые супруги Тарантино – Клаудиа и Джованни. Зал захлопал и доброжелательно засвистел, когда они представили публике юную дебютантку свою дочь Джульетту.
«Ну вот, – уныло подумал Турецкий, – и у них, как всюду. Мама с папой поют, значит, и ребенка туда же…»
Он смотрел на экран без малейшего интереса. Девчонке было лет тринадцать-четырнадцать. Она уверенно держала большущую гитару и обещала стать красавицей, куда там некоторым гречанкам. Турецкий, впрочем, где-то читал, будто годам к пятнадцати южная красота начинает уже отцветать.
– Я хочу спеть, – решительно сказала Джульетта, – для… одного человека.
Для какого именно, уточнять она не пожелала. Отвернулась от камеры, завесила невероятными ресницами глаза – и запела.
Я помню вечер в горах,
Седой и темный,
И свой отчаянный страх.
А ты – помнишь
Прицельный взгляд сквозь визир
И елей свечи?..
…И мой подпирали мир
Твои плечи.
Я помню детский испуг,
Тепло ладони
И шепот «Не плачь, я друг…»
А ты – помнишь,
Как выстрелы рвали тишь
Где-то за нами?..
«Все хорошо, малыш.
Пойдем к маме…»
И снова нет ни следа
В ночи бездонной.
Я буду помнить всегда.
А ты – помнишь,
Как ты мне сказал: «Нет.
Снимать не надо…»
Я твой рисую портрет.
Мы вновь рядом!
Ни Ира, ни Турецкий по-итальянски не понимали, а жалко. Зато голос у девчушки был действительно замечательный.
Телефон зазвонил почти сразу после того, как кончилась песня. Саша нехотя потянулся к аппарату.
– Борисыч?.. – сказал в трубке далекий голос очень ослабевшего человека. – Ну как жизнь молодая?
– Живой!.. – ахнул Саша.
– Местами, – хмыкнул киллер. Смеяться ему было, по всей видимости, больно.
– Алексей!.. – Турецкий стиснул трубку и закричал так, что Ира испуганно замахала на него руками: они уже уложили спать дочку. – Алексей! Вадим все о тебе переживает. Это не он подослал Макса, а…
– Я знаю, – прошептала трубка. – Привет ему. И супруге твоей тоже.
– Ты где?
– Да есть тут одно местечко…
Турецкому до смерти хотелось говорить еще, но возле уха уже раздавались короткие гудки.
– Слушай, поразительно все-таки – начало декабря, представляешь, какая сейчас погода в Москве! А тут солнце светит.
Татьяна потянула свое красивое тело, которое казалось еще красивее от покрывавшего его бронзового загара. Если, бы она застыла на месте, ее, наверно, можно было бы принять за прекрасную статую, но нет, она была живая и оттого еще более соблазнительная.
