На воде никаких следов стены не осталось. Видимо, и вправду показалось от общей задолбанности организма. Но, чем ближе катер подходил к городу, тем все больше нехороших подозрений заползало в душу. И скреблось там острыми когтями. Сразу же в глаза бросилось резкое затемнение Мулякино. Обычно набитый отдыхающими поселок светился днем и ночью, будучи отличным ориентиром при походах «под Россию». Сейчас же на берегу тускло поблескивал от силы десяток фонарей. А когда катер подошел поближе, то добавился еще один повод для удивления. Нет, блин, даже для изумления. Было очень похоже, что кто-то очень большой взял не менее великанские ножницы. И урезал «Мулякино» раза в три, выбросив к чертям собачьим всю гроздь пансионатов, тянущихся на добрые пятнадцать километров вдоль берега. А еще Портовского не было почти. Десяток домиков от села, и все. Сергей верующим не был — все же советской закалки человек. Но перекреститься захотелось и молитву какую вслух прочитать. А руки сами делали привычную работу, и катер, оставляя за собой пенистые «усы», шел все ближе к родной Песчанке. Лишь бы она на месте осталась…
Осталась. Не стало гаражей лодочного кооператива, больше не маячили вылезшие прямо на пляж особняки. И волнолом порта словно бы просел на несколько метров вниз. Протерев очки, присмотрелся. Ночь уже почти ушла, и все детали стали достаточно различимы. Нет, не просел волнолом. Просто лишился забора из бетонных плит. И пропала вышка охраны на оконечности.
Неожиданно зачихал мотор. То ли горючка кончилась, то ли снова жиклер забило от паршивого бензина. Впрочем, что совой об пень, что пнем по сове. Канистру в гараже забыл, а в карбюраторе копаться посреди фарватера — последнее дело. Надо доставать весла, ставить уключины в пазы и грести, грести, грести… Наконец нос катера ткнулся в песок. Самое время выпрыгивать за борт и по колено в воде вытягивать резко потяжелевший «Прогресс». Не успел и трех раз проклясть собственную жадность, как сбоку за поручни ухватилось еще несколько рук. Береговые мальчишки на помощь пришли! Ну, святое дело! Такого помощника никак нельзя «хвостом» пеленгаса обделить! Дружными усилиями катер выволокли на берег. Крот плюхнулся на песок, пытаясь перевести дыхание. Не мальчик все-таки, и бессонная ночь позади. Ну ничего, сейчас отдышусь и ребятам спасибо скажу. Так, а куда это они воробьями порскнули?
— Доброго утра! — раздалось вдруг над самым ухом. — Сержант Прокофьев. Предъявите, пожалуйста, документы.
«Блин! Вляпался все-таки. Очки на нос, рукой за пазуху… Оп-па… Что за бал-маскарад?! Вроде как не девятое мая сегодня, чтобы реконструкторы шалили», — перед Кротом оказался именно такой. Синие галифе, белая гимнастерка, фуражка с бирюзовым околышем. Только тут все кусочки мозаики сложились в одну картину…
— Э, гражданин, кончай придуриваться! — затрясли за плечо. — Тоже мне, вздумал сознание терять при виде сотрудника органов! Так, а что это у тебя по карманам такое… — раздалось сквозь вату, заложившую плотной пробкой уши. И как-то совсем отстраненно почувствовалось, как опытная ладонь вытаскивает из нагрудного кармана ксерокопии документов, замотанные в целлофановый пакет.
— Ах ты ж, в бога душу мать, через три перехлеста клюзом поперек! — Неожиданно расплывающиеся перед глазами круги сменились песком, и на зубах мелко и противно заскрипели куски ракушек. Прострелило болью заломленную руку. — Шпион!
В сознании, которое все не могло определиться, уходить ему или возвращаться, всплыли некоторые мелкие детали. Типа надписей по-украински в бумагах на лодку или обозначения «BG-15» на обоих бортах «Прогресса»…
Польша, трасса на подходе к белорусской границе.
Ефим Осипович Фридлендер, крупный бизнесмен.
Фима был помешан на станках.
Нет, в детстве ничего не предвещало неприятностей. Как всякий еврейский мальчик из хорошей семьи, он занимался музыкой с трех лет, а шахматами с пяти. И очень примерно себя вел. Воспитательницы в детском саду нахвалиться не могли.
Папа говорил с сыном по-английски, мама на иврите, все бабушки на идиш. И лишь благодаря деду Фима знал русский. К шести годам он бегло читал на трех языках. (Идиш не считаем, кому он нужен в конце двадцатого века? Разве что потом немецкий легче учить.) И на всех трех мог без ошибок написать свою фамилию и адрес. И возвести двадцать пять в куб за время сидения на горшке в детсадовском туалете. Заметим, что Фима жил на улице имени Серго Орджоникидзе и носил фамилию Фридлендер. И то и другое не всякий взрослый напишет без ошибки даже на одном языке.
А поскольку умудренный жизненным опытом папа закономерно боялся, что любимого сына, умненького, но маленького и толстенького, будут бить в школе, Фиме в четыре года пришлось познакомиться с самбо. К великому ужасу мамы: «Учить драться!!! Фима же приличный мальчик! Он же играет на скрипке и будет вторым Давидом Ойстрахом или Ицхаком Перельманом».
Как папе удалось добиться, чтобы четырехлетку приняли в секцию, и как тренер умудрялся работать с ним, без единого спарринг-партнера в хотя бы близкой весовой категории, — тайна, покрытая мраком.
Но уже через два года не только ровесникам, но и пацанам на пару лет старше связываться с Фимой не стоило. Заодно он перестал быть толстеньким, хотя маленьким и умненьким так и остался.
А еще через год первоклассник Фима увидел в кабинете труда сверлильный станок (ручной, еще дореволюционного выпуска, тот самый «Станокъ Феникса»). И пропал для окружающего мира.
Скрипка (Фимочка, тебе же прочат великое будущее, шо ты сибе думаешь?!) была заброшена. Шахматы (у тебя уже второй разряд! Ты же почти Ботвинник!) тоже. Школьная программа Фиме не была нужна до третьего класса минимум, хотя посещать школу все равно приходилось. Домашние задания мальчик приспособился делать под партой во время следующего урока. Учителя этого демонстративно не замечали. В конце концов, ученика лучше в школе не было.
Фима попытался бросить и самбо, но тут уже вмешался папа. В отличие от жены Фридлендер-старший не только хорошо знал, чего хочет, но и умел этого добиваться.
Все остальное время мальчик пропадал в мастерской. Кроме «сверлилки» там были еще токарный и фрезерный. К концу первого класса Фима был в состоянии изготовить на них все, что только можно было сделать на этих развалюхах в принципе. Заодно научился смазывать и ремонтировать сами станки. Ибо ремонтировать их приходилось регулярно. Возраст неблаготворно сказывается не только на людях.
В начале второго класса трудовик взял его на экскурсию к шефам, на завод имени все того же Орджоникидзе. Экскурсия предназначалась для восьмиклассников, в рамках профориентации, но отказать Фиме педагог не мог. У ребенка прорезались фамильные фридлендеровские черты: он знал, чего хочет, и умел этого добиваться.
Экскурсия Фиму поразила! Станки, на которых делают станки! Его место здесь! О чем он вечером и заявил родителям. Мол, в школе делать все равно нечего, надо бросать и идти устраиваться на завод.
Когда маму отпоили валерианкой, состоялся семейный совет, на котором железный характер Фридлендера-старшего впервые нашел себе достойного противника. В итоге был папой предложен компромисс: Фима продолжает ходить в школу, продолжает заниматься самбо, возвращается в шахматы, начинает дополнительно изучать французский и вечерами, под руководством мамы, берет в руки скрипку. Взамен папа обеспечивает ему допуск на завод и хорошего наставника, а в дальнейшем не препятствует поступлению в станкостроительный институт, а не в медицинский или юридический, как того хочет снова начавшая коситься на валерьянку мама. Известие о существовании станкостроительного института поразило Фиму настолько, что примирило даже со скрипкой. Только французский категорически заменил на немецкий, потому что лучшие станки делают в Германии, а там говорят на немецком. Что логично.
