— От одного знакомого ювелира. Но фамилию его я тебе никак назвать не могу. Хотя место изготовления укажу с готовностью. Никаких секретов. Это московская ювелирная фабрика. Там лучшие мастера собраны. По иностранным лекалам шлепают драгоценные штучки для нашего царского двора. Раньше для членов Политбюро, ныне для президентского совета. И нашему брату кое-что перепадает. Вот если эту банду возьмем, то есть, если вы ее возьмете, подробнее поведаю...
— Возьмем, возьмем. Паша. И тем быстрее, чем больше ты мне обо всем этом деле расскажешь. А пока на этом мы разговор об ожерелье закончим. Сейчас важно другое... Значит, Бардин назначил встречу в «клубе»...
— Да, назначил. Так вот. Посадили они меня в машину, запихнули, можно сказать. Один сел за руль, второй — повыше который — рядом со мной на заднем сиденье. Давай, говорит, гони прямо в клуб. Глаза мне завязали. Ехали часа полтора. Остановились. Так с завязанными глазами проводили на второй этаж. Там повязку с глаз сняли, тот, кто поменьше ростом, ушел. Комната такая странная, вроде недостроенное помещение. И тут, Сашка, я чуть со страху не помер: сидит передо мной на стуле — знаешь, кто? — Лёнчик!
— Вот оно что! — сказал Турецкий, хотя до этой минуты ни о каком Ленчике не слышал.
— Я понял — мне каюк. А он так ласково шепчет? «Забыл ты, Паша, клятву?». Какую еще «клятву», говорю, чего тебе от меня надо? «А вот эту»,— говорит и включает магнитофон. А там мой голос, узнать трудно, но я знаю, это я говорил Катьке Большой, клялся в верности. Прослушал я это все, а Лёнчик говорит: «Вот видишь, Павел, за предательство — смерть!». Кого это я предал, спрашиваю, а сам понимаю, что бумажку-то от Бардина они сфальшивили, теперь я должен работать на них... На кого «них»? А вот на Ленчика с компанией, он при Катьке ее делами заправлял, а теперь весь левый бизнес прибирает к рукам. Я ему — отстаньте, мол, мне на пенсию пора. А сам думаю — как же это я Владика-то обойду? У того пацаны почище Ленчика — молодые, мастера спорта. И тут, Сашка, кто-то ка-ак заорет в соседней комнате, да жутко так, как волк подстреленный. Лёнчик командует высокому — иди, мол, утихомирь публику, разгулялись больно. Тот дверь открыл, оттуда и вправду женские голоса доносятся, вроде гулянка идет. Ну, Лёнчик со мной беседу продолжает, я, конечно, соглашаюсь с ним, а что делать? И тут слышу где-то телефон звонит. Лёнчик на часы глянул, говорит — посиди, мол, я сейчас. И вот тут, Сашка, дурак я старый, любопытство меня разобрало — что это там в соседней комнате происходит? Я тихонько приоткрыл дверь, а там...
Сатин снова закрыл ладонями лицо и снова стал всхлипывать.
— Паша, ты не волнуйся, нам нельзя терять времени. Возьми себя в руки. На вот, выпей глоток...
Сатин трясущейся рукой взял фужер, но пить не стал и заговорил быстро, как будто боялся, что не хватит духу на долгий разговор:
— А там этот здоровый, что меня привез, заливает в полую бетонную плиту бетон. А в плите, как в корыте, лежит человек, изуродованный, но еще живой, рот так страшно шевелится. А в углу телевизор, там бабы голые прыгают. В комнате еще кто-то был, но я не рассмотрел, я от страха совсем охреновел, Сашка, но дверь тихонько прикрыл и сел обратно на стул. Тут Лёнчик вернулся, говорит что-то, а я не соображаю ничего, головой киваю, ладно, мол, договоримся. Потом он меня по плечу ударил, по-дружески как бы, говорит — сейчас отвезем тебя домой. А мне в туалет до зарезу, надо, медвежья болезнь одолела. Лёнчик говорит: «Иди, Паша, просрись на дорогу». Вывел меня в коридор, встал у двери в уборную. И тут, Сашка, мне ангел привиделся. Ты вот смеешься...
— Да вовсе я не смеюсь. В такой ситуации черти должны мерещиться, а не ангелы.
— Вот слушай. Там в уборной окно с забеленным стеклом, а в краске дырочка отколуплена. Стал я штаны натягивать, думаю, дай гляну — может, чего увижу. А чего видеть, когда ночь на дворе крутая. Ну, смотрю. А там в дырке — свет необыкновенный, голубой, и ангел стоит, голову долу опустил, ручки на груди сложены. А за ним дворец сверкает, красоты необыкновенной. Это, Сашка, мне знамение такое вышло, помру я скоро...
— Это было в ночь под воскресенье?
— Вот именно. Все видения исполняются, если их под воскресенье увидеть... А Лёнчик уже в дверь барабанит, заволновался... Как они обратно меня довезли, не помню. Глаза снова завязали, выкинули — прямо на шоссе, километра за полтора от дома.
Сатин допил из фужера, снова стал всхлипывать, а Турецкий старался припомнить, что происходило в ночь под воскресенье: Ника с Кешей уехали к Чудновой во второй половине, дня, потом несколько раз звонил Грязнов из неисправных телефонов-автоматов. Последний раз позвонил ночью. Турецкий после этого звонка не мог долго заснуть, да еще луна светила в окно, он встал с постели — опустить штору,— Москва-река разливалась серебром от лунного света, и все было им окрашено в неясный голубой цвет...
Турецкий посмотрел на часы: одиннадцать.
— Паша, ты вот что. Ложись спать. Мы с Иркой тоже скоро поедем домой. Но сначала я хочу кое-что уточнить, а потом позвоню по известному номеру,- Ты можешь сказать, сколько времени вы ехали по шоссе? Так... По проселочной дороге минут сорок. Так...
19
В половине третьего зазвонил телефон. Турецкий знал, что надо снять трубку, но сделал это не сразу, как будто надеялся, что кому-то надоест ждать и звонки прекратятся.
Грязнов сказал на редкость громко:
— Извини, старик. Знаю, что не ко времени, но мы нашли этот «клуб». Карта Московской области у тебя имеется? Тогда разверни. Объясняю, как нас отыскать...
Грязнов относился к тому немногочисленному отряду людей, кто в состоянии толково объяснить дорогу. Ночное шоссе было пустынно и Турецкий за полчаса домчался до Подольска. Тут задача затруднилась: надо было съехать на проселочную дорогу, где, как известно, высокой скорости не разовьешь. Езда по подмосковным колдобинам заняла минут сорок. Начало светать, утро обещало быть приятным. То был редкий миг: он, горожанин до мозга костей, стал невольным свидетелем утреннего пробуждения природы. Березовая роща охорашивала свой серебряный наряд. Заблестела под фарами автомобиля водная гладь пруда, туманная и загадочная.
Как объяснил Грязнов, сразу за прудом должен появиться парк старинного поместья, превращенного в дом отдыха. Майор успел ввести в курс: ныне этот объект не действует, территорию отобрало какое-то ведомство, вздумавшее развернуть здесь строительство санатория.
Вот и парк. Въезд перегораживала милицейская «волга». Гаишник в ослепительно белых перчатках-крагах сделал жест: прижаться к обочине. Турецкий сунул ему под нос развернутое удостоверение. Тот небрежно козырнул, разрешил поставить машину ближе к воротам.
— Что за фрукт? — услышал Турецкий.
Дежурный гаишник объяснил напарнику:
— Следователь, из городской. Кореш этого...
Фасад бывшего господского дома был окружен полудюжиной милицейских машин, две или три были с зажженными фарами. У подъезда маячила фигура Грязнова.
