У театра Вахтангова я вылетел из троллейбуса и, стремглав перебежав на другую сторону Арбата, ворвался в чей-то подъезд. Черная «волга» с недозволенной скоростью двигалась со стороны Арбатской площади. Троллейбус на всех парах помчал по безлюдному Арбату к Смоленской. В узкую щель двери мне было видно, как «волга» настигла его где-то у Плотникова переулка. Я вышел из подъезда, завернул в Старо-Конюшенный и, петляя по арбатским переулкам, зашагал к Кропоткинскому метро.
Как вор, я вывел Ритину «ладу» со стоянки, медленно набрал скорость и поехал через затихшую Москву, по диагонали — к парку Сокольники, на Богородское шоссе.
Они нагнали меня в том месте, где от Богородского шоссе отделилась вправо безымянная дорога. Не больше километра оставалось до поворота в тупик. Только бы успеть… я взглядывал в зеркало — желтые точки фар неумолимо приближались. Судорожно, до боли в кистях рук, я вцепился в руль и выжал акселератор до пола. Стрелка спидометра скакнула к отметке «140». Машина мне больше не повиновалась — я не справлялся с управлением и думал со страхом — только бы не свалиться вниз, с каменистой кручи… Через несколько секунд стало ясно, что мне от них не уйти. Я сбросил скорость, в глаза ударил отраженный в зеркальце свет фар. Дернул ручку двери. Изо всех сил нажав правой ногой на тормоз, я левой вышиб дверь. В раздирающем душу визге тормозов я не услышал удара, но мне показалось, что голова моя отделилась от туловища от страшного толчка. Я вывалился наружу, покатился по бетонному покрытию дороги. Черный капот «волги», с хрустом сминая гармошкой багажник «лады», встал дыбом. Я с размаху вломился в придорожный столб, взвыв от боли. И через секунду забыл о ней. Я забыл о боли, увидев над собой искаженное гримасой лицо Кассарина.
— Где документы? — прохрипел он. Сейчас он был похож уже не на крысу, а на шакала. И он нацелился из непомерно длинного пистолета прямо мне в лоб. Мне захотелось жалобно заплакать от бессилия. Я валялся на земле, изодранный, неподвижный, а он целился мне прямо в лоб… И вдруг с грохотом и звеном, будто свалилась новогодняя елка, посыпались стекла — чудом державшееся разбитое лобовое стекло «волги» разлетелось на тысячу кусков. Кассарин дернулся — мгновенный поворот головы назад — от неожиданности — и я ударил его ногами по коленям, вложив в этот удар все свои силы и умение самбиста. Кассарин согнулся, но успел выстрелить — в бок, рядом, и я уже висел на нем, не давая ему стрелять в меня. А он все-таки стрелял, не целясь, попадая куда-то в металл. Воздух наполнился сильным запахом бензина. Я его толкнул от себя — и сразу же ударил ногой по руке и сразу же ребром ладони по шее. Неестественно закинув голову назад, Кассарин повалился на смятый капот «волги».
Я перевел дух. Проверил — что с пленками. Они были целы, эти две кассеты, плотно вжавшиеся в карманы джинсов. Я заглянул внутрь автомобиля — там, с залитым кровью лицом, сидел Шакун. Я выдернул из скрюченной руки Кассарина пистолет и швырнул его вниз с кручи, приложил ухо к его груди — он был жив.
Я сел в машину, повернул ключ зажигания, нажал педаль газа. Мотор взревел, сопровождал этот рев сильный незнакомый стук. Выжал сцепление, включил первую передачу, ещё раз нажал на газ и — в «ладе» что-то треснуло, завизжало, но она уже катилась, вихляя, кренясь на правый бок и громко стреляя глушителем… Дотащившись до поворота на Алёнину улицу, я притормозил и посмотрел назад. Сначала я подумал, что ошибся, что мне только показалось, но потом я понял, что желтые фары больше не стояли на месте, а медленно двигались. Потом быстрее. ещё быстрее. Я прибавил газу. Но небо вдруг вспыхнуло и раскололось. Я остановился и выскочил из машины: вместо желтых фар, там, на шоссе, пылал огненный шар, с треском и шипением выпуская из себя длинные голубые стрелы пламени. И я побежал. Зачем? Куда? Я бежал спасать его, Кассарина. Спасать убийцу моей Риты. Бежал звериными прыжками — может быть, ещё успею, может, ещё удастся. Слезы текли по лицу, я ненавидел себя, я готов был сам броситься в этот полыхающий костер от ненависти к себе. Но я ничего не мог изменить — я его жалел.
Я стоял возле огненной могилы двух выродков и не испытывал ничего, кроме отчаянной жалости. Внизу шумела невидимая речка. Я был один в этом мире. Всё, что было — прекрасное и страшное, доброе и злое — все ушло, все кончилось. Осталась одна тупая, неизлечимая, вечная боль.
Я вытащил кассеты с пленками, открыл, дернул две черные гирлянды с катушек и бросил их в огонь.
Они вспыхнули и сгорели, даже не коснувшись пламени.
ЭПИЛОГ
Леля осторожно приподняла голову Меркулова, поправила подушки и стала кормить мужа с ложечки чем-то домашним. Меркулов смущенно косил глаза в мою сторону и послушно открывал рот. Я вынул из портфеля пяток пахучих марокканских апельсинов, положил их на больничную тумбочку, и Лидочка тут же стала ими жонглировать, поминутно роняя яркие плоды на пол и закатывая их под кровать.
Я держал на коленях открытый портфель и все никак не решался достать из него вчерашний номер «Красной звезды», на четвертой странице которого в траурной рамке было напечатано:
«30 ноября при исполнении служебных обязанностей на 48-м году жизни погиб член КПСС, ответственный сотрудник Комитета государственной безопасности Василий Васильевич Кассарин. Указом Президиума Верховного Совета СССР за выполнение правительственного задания — раскрытие преступления со стороны устойчивой группы преступников, обосновавшихся в Министерстве внешней торговли, В. В. Кассарину посмертно присвоено воинское звание генерал-лейтенанта государственной безопасности…»
Я должен был сначала рассказать Меркулову о том, что произошло в ту страшную ночь возле Сокольников, со мной, Кассариным, Шакуном. Но, видно, время исповеди ещё не настало. Я щелкнул замком, поставил портфель на пол и сказал:
— Меня оставили в городской прокуратуре, в твоей бригаде. Меркулов улыбнулся одними глазами, а Леля, проявляя осведомленность в делах прокуратуры, спросила:
— Значит, вас аттестовали досрочно, Саша?
— Да вроде…
Лидочке надоели апельсины, она подпрыгнула на одной ножке к окну и закричала:
— Ой, сколько снегу навалило — ужас!
Я подошел к окну. Холодное малиновое солнце стояло над белым больничным парком. В Москву пришла зима.
