— «Крышу сорвет»! Ты уже заговорил, как те двое в тельняшках. Итак, ты признаешь, что испугался, потому что почувствовал, что шарики за ролики заехали.
— Прекращай! «Шарики за ролики»! — Он резко развернул меня и показал на дебелую тетку лет тридцати с синяком по глазом, которая вышла из овощного с переполненной хозяйственной сумкой, из которой торчал совершенно гнилой кочан капусты. — А вот она — образец духовного здоровья, да?!
— Сам прекращай. Ты ей и так никогда не уподоблялся, без всякой травки. Можно подумать, ты бежишь от невыносимых социальных язв. Кончай мне мозги пудрить! Зачем ты стал за кровать хвататься? Объясняю еще раз: это был подсознательно найденный способ борьбы с психическим расстройством. Ты должен был доказать своей ложной личности, которая рвалась полетать, что она ложная, пока она не упорхнула. Доказательства бывают двух типов, если помнишь математику, прямое конструктивное и от противного. Первое отпадает. Твоя летающая личность набрала слишком большую силу с форсажем из травки и не допустила бы никаких логических построений против себя. Остается соглашаться с ней и в рамках ее мироощущения привести ее к противоречию, осознав которое она самоуничтожится. Ты этого добиться не смог, но, по крайней мере, удержал ее в рамках приличия.
— Ладно, проехали. — Он явно устал. — Не хочу с тобой спорить. Пыхнешь — все поймешь. Пошли. В жизни надо все попробовать.
— Что значит — все?! И жареных младенцев в сметанном соусе?
— Ты идешь или нет?
— Нет! И тебя прошу, не ходи!
Он пошел.
Не я иду, не я кричу —
земля кричит, горланит во все горло.
С пивною кружкой в баре за столом не я сижу…
не я верчусь от боли, как бурав…
Опускай в стихах ненужные строчки не опускай — легче не будет.
Хочется завыть: ну что же делать?!
На следующий день он оборвал все цветы на клумбе перед главным корпусом и принес мне прямо в аудиторию на лекцию. Сказал, что остался при своем мнении, но на улицу Сельскохозяйственную больше не ходок, поэтому наш спор можно считать чисто академическим, не затрагивающим никого из участников непосредственно. И очень хорошо, что я вчера вернулась домой.
…С момента последних описанных событий прошло два месяца. ГП регулярно колеблется между состояниями бывшего и действующего. Я поклялась больше никогда в жизни не оказывать на него давления.
Сегодня на лекцию пришел замдекана и объявил сногсшибательную новость: ГП задержан за употребление наркотиков. По окончании занятий состоится комсомольское собрание курса, на котором мы должны дать суровую оценку поступку нашего товарища. Бывшего товарища. Явка строго обязательна. Все принялись бурно обсуждать услышанное.
— Почему он — бывший наш товарищ? — спросила я. — Мы будем осуждать его поступок посмертно?
Замдекана надулся как индюк и вышел, не ответив.
На собрании он полчаса словоблудил про перестройку, моральный облик советского студента и в итоге потребовал исключить ГП из комсомола и ходатайствовать перед администрацией об отчислении его из института.
Замдекана никто не любил, так что почти все проголосовали против. Он трижды требовал переголосовывать под разными предлогами и добился того, чего заслуживал, — единогласного «нет». Зачем ему вообще понадобился этот цирк, недоумевала я. Несмотря на повсеместный треп про «новые времена», ГП могли вышибить коленом под зад и не спрашивать мнение комсомольского собрания. Очевидно, за него кто-то ходатайствовал. И деканат решил на всякий случай заручиться всенародной поддержкой.
Прошла еще неделя.
ГП приказом ректора объявили выговор и тем ограничились. И он, похоже, окончательно и бесповоротно, без всяких к тому предпосылок с моей стороны, а исключительно идя навстречу собственным чаяниям, перешел в разряд БГП…»
18
На этом месте дневник самым прозаическим и драматическим — для Турецкого — образом заканчивался. Он тщательно оглядел тетрадь со всех сторон, но не смог с уверенностью определить: заканчивался или обрывался.
Во всяком случае, у Вовика Молчанова больше ничего не было, это уж точно. Хотя переплет когда-то общей, но со временем изрядно похудевшей тетради расклеился и листки вполне могли повылетать.
Да что теперь гадать на кофейной гуще, когда есть только то, что есть. То ли наивные, то ли мудрые рассуждения то ли девочки-подростка, то ли барышни, да еще пару стишков в придачу.
А все-таки странная была фразочка, подумал Турецкий, вспоминая свои впечатления, так сказать выдранные из контекста. Собственно, и весь дневник, мягко говоря, необычный, но одно предложение из недавно прочтенного куска отчего-то снова застряло у него в подкорке. Но на сей раз не стихи, а краткое примечание после них: «Опускай в стихах ненужные строчки не опускай — легче не будет». Зачем опускать строчки, если, если… стоп! Свои стихи они и есть свои стихи, они, как бы это сказать, они универсальны для самого автора, они, наверное, подходят, годятся ему в любой ситуации. Турецкий сам никогда к бумаге с подобными целями не прикасался, но отчего-то был уверен, что это именно так. В своих стихах опускать строчки ни к чему.
А значит — что?
А значит, стихи все-таки чужие, и хорошо бы узнать, чьи же именно, хотя бы так, для очистки совести. Вряд ли, конечно, это может быть чем-то существенным, но все же. Этим стоит заняться. После некоторого раздумья Турецкий отксерокопировал все стихи, попадавшиеся в дневнике, потом потянулся к телефону и после кратких переговоров отправился на Волхонку, в Институт русского языка Российской Академии наук.
На Волхонке, в доме 18/2, умирали от жары точно так же, как и в любых других учеждениях.
Турецкого приняла заведующая сектором доктор наук Вера Александровна Маренина, ученая дама лет пятидесяти. После дежурного разговора о погоде, который свелся к обсуждению наиболее эффективных типов кондиционеров и вентиляторов, Маренина не стала наводить тень на плетень:
— Я тут вряд ли что смогу сказать, но у нас есть специалист, который вам поможет. Побеседуйте с Кривым.
— Простите? — удивился Турецкий.
— Кривой, Виталий Серафимович, мой аспирант, чрезвычайно перспективный ученый. Он сейчас в библиотеке, через два кабинета от меня. Делает перевод Андрея Вознесенского на санскрит.
— А зачем он нужен на санскрите-то?! — спросил пораженный Турецкий.
— Это тема его диссертации, — пожала плечами Маренина и процитировала: — «Возможности санскрита в переводах современной поэзии».
Кривого Турецкий действительно нашел в библиотеке. Вихрастый и очкастый молодой человек лет двадцати восьми восседал за столом, слева обложенным русскоязычными изданиями Вознесенского, справа — разнообразными словарями и справочниками. Лицо у Кривого было нервное и озадаченное, глаза — темные и задумчивые. Турецкий подумал, что именно так, пожалуй, и должен выглядеть перспективный ученый муж, пребывающий в состоянии научного поиска.
