Отчасти из противоречия отцу Мансур пошел сражаться простым боевиком. Отец не отговаривал, считая это полезным. И он был прав! Когда выяснилось, что странствующие рыцари только и мечтают о том, чтобы поставить свои героические мечи на службу тугому кошельку, Мансур осознал, что и ему не зазорно сделать то же самое. Тем более что в этом не было никакого урона чести: ведь обладатель кошелька — Мансуров отец…
Вот Мансур стоит перед ним в его кабинете: не сидит, а стоит, как нижестоящий, но смотрит прямо в глаза — как равный равному. Если мужчина успел повоевать, это дает ему право не опускать глаз ни перед кем. Мансур не мальчик, он знает, что отец, не удовлетворенный скромной стыдливой матерью, завел себе любовницу и детей на стороне. Но, во-первых, те сыновья еще очень малы, а во-вторых, мать их — не чеченка. Законный Алоев — он один. Значит, со всех сторон у него преимущества. Не говоря уж об утраченных в бою (кто скажет иначе?) пальцах левой руки.
Мать говорит, что Мансур как две капли воды похож на отца в молодости. В это нелегко поверить: морщины, седина и раздавшаяся фигура Захара Алоева препятствуют обнаружению хотя бы приблизительного родственного сходства. Отец и сын похожи так, как могут быть похожи в глазах иноплеменников двое чеченцев: старый и молодой. Что ж, это уже немало.
«Вот что, сынок, — медленно, точно камни ворочает, говорит Алоев-старший, — я знаю, что ты высоко метишь. Это хорошо. Но сначала нужно потрудиться. Потрудиться, в сущности, на себя, потому что все мое рано или поздно будет твоим. Свою долю ты начнешь получать уже сейчас…»
«Что я должен делать?»
«Ничего особенного. Всего лишь то, к чему привык. Опыт ты на войне приобрел, и я в тебе усматриваю задатки настоящего командира. Так вот, надо сколотить надежную группу преданных людей, которые смогли бы убирать с дороги… то, что не дает нам пройти. Всякую шваль, мусор человеческий… Да нет, какие там они люди! Собаки, просто — шваль. Но оружием они тоже умеют владеть, так что будь осторожен».
Захар Алоев переводит взгляд на поврежденную руку отпрыска.
«Кстати, об осторожности. То, что у тебя не хватает двух пальцев…»
«Это не помешает. Рука левая, не рабочая».
«Я не о том, Мансур! — Захар недовольно повышает голос. — Твоя левая рука — особая примета. Постарайся не выставлять ее напоказ, когда идешь делать дело. Надевай перчатку, что ли… Обещаешь?»
«Обещаю», — сказал Мансур и не солгал: по его мнению, его руку видели только те, кому было предназначено через пару секунд стать покойниками.
«Я тебе порекомендую кой-кого из нашей молодежи».
«Не надо. Я сам справлюсь».
«Ну, давай. Только не зарывайся. Самостоятельность и самоуверенность — это разные вещи, постарайся не забывать».
Со стороны Алоева-младшего последовал кивок — но формальный, почти снисходительный. Мансур не нуждался в чужих поучениях — так же, как в чужих людях. Он знал других людей, которые после Чечни искали свое место в жизни — не какие-нибудь гуляки, золотая молодежь, и не те, которые вообразили, будто убивать — раз плюнуть, на это каждый дурак способен. Мансур Алоев сколотил команду из тех, в ком был уверен, с кем укрывался от гранатометного дождя, с кем вместе отрабатывал боевые навыки в настоящем бою, с кем ходил в огонь и воду. Он не сомневался, что за ним друзья тоже пойдут в огонь и воду — если им еще как следует заплатить. Тех, которые берегли и лелеяли остатки прежних иллюзий, Мансур не уставал уверять, что они здесь тоже служат свободной Ичкерии — причем, по его мнению, не врал. Разве усиление и возвышение таких чеченцев, как Алоев, не идет во вред враждебной России? О чем разговор! Разве свободной Ичкерии станет хуже, если чеченец Алоев приобретет новые богатства и зоны влияния? Конечно, не станет. Так что все правильно.
В сущности, Мансур Алоев намеренно создавал своим «коммандос» имидж чеченских сепаратистов, какими их представляют средства массовой информации. Это надежно затушевывало истинные мотивы убийств. Если убитым оказывался кавказец, дело списывалось на разборки между тейпами, раздел сфер влияния, а если русский — карты крыл испытанный козырь: «межнациональная рознь». Массовый гипноз, которому, увы, подвержены даже следователи, заставляет верить, что кавказский горец может убить просто так, ни с того ни с сего, исключительно по той причине, что умеет держать в руках оружие. Мансур Алоев знал, что это утверждение не соответствовало истине, однако оно ему нравилось: во-первых, потому, что в такой беспричинной жестокости он усматривал своеобразную доблесть, а во-вторых, потому, что оно было для него полезно. Значит, он сумел обставить свои дела как нельзя лучше.
Захар Алоев мог гордиться таким сыном. И он заслуженно гордился им. Что касается отцовской нежности, на Кавказе не принято открыто выражать чувства, но размеры суммы, ежемесячно выделяемой на содержание Мансура, говорили о чувствах Алоева-старшего сами за себя. Отдельной графой расходов значилась плата алоевским «коммандос» — их тоже не обделяли, хотя они и помыслить не могли о том, чтобы сравниться с Мансуром в материальной обеспеченности. Впрочем, Мансуру никто не завидовал. Завидовать можно тому, кто чуть-чуть обгоняет тебя, чьи исходные данные сопоставимы с твоими. Звезде в небе завидовать бессмысленно и бесперспективно.
А Мансур и был звездой! Его имя не фигурировало в таблоидах, но на небосклоне чеченской диаспоры в Москве он испускал достаточно яркое свечение. Его знали как плейбоя, легкомысленного прожигателя жизни, который предпочитает тратить отпущенный ему век в ночных клубах. О его деятельности в качестве киллера никто не подозревал; всем казалось само собой разумеющимся, что сын такого обеспеченного отца получает от него неограниченный кредит просто так, по праву ближайшего родственника.
Со своей стороны, Мансур старался, чтобы как можно меньше людей находилось в курсе его деловых отношений с отцом — того, что он выполняет роль киллера при Захаре Алоеве. В тонкости сложных комбинаций, крайним пунктом которых являлось убийство, Мансур даже своих «коммандос» не посвящал: с них было достаточно обстоятельств места и времени. Порой и ему казалось, что Алоев-папа темнит, недоговаривает, однако настаивать на полной ясности не собирался. В конце концов, знание — не всегда сила: бывают тонкости, которые исполнителю знать ни к чему. Он был уверен, что отец не утаит от него сведений, которые на самом деле важны и способны повлиять на исход дела. Ведь как-никак он ему отец… Мансур самокритично сознавал, что со своим малым опытом еще не в состоянии разобраться во всех хитросплетениях криминала, охватывающих Россию и ближнее зарубежье. Пока что он предоставлял отцу принимать решения.
Но в том, что касается последнего случая, Мансур принял решение сам! Когда Таня, отлично вышколенная горничная из отцовского отеля, которую он в недавнем прошлом не обходил своей благосклонностью, посмела вывести его из сладкой расслабленности, в которую Мансур погружался после постельных встреч с очередной подругой, он сперва осатанел от злости, а потом понял: стряслось что-то очень серьезное. Оставив временную подругу (то ли фотомоделька, то ли прикидывается таковой) возмущенно натягивать на раскосые, смотрящие в разные стороны темно-розовыми сосками груди гостиничную простыню, Мансур явился перед Таней, натурально выражаясь, в чем был: кого стесняться-то? Таня была дисциплинированной служащей. Демонстративно отводя взгляд от Мансуровых мужских прелестей, она коротко и сухо проинформировала его о том, что Мансуром кто-то здорово интересуется. Этот кто-то, прибывший на «опель-корсе», успел расколоть дуру Верку на то, что собой представляют Мансур и его отец. Ну, Верка много не рассказала, но Мансуру стоит побеспокоиться.
