— Вы с ним говорили?
— Пробовала найти его, — отвлеклась от грустных мыслей Задонская, — звонила Викентию…
— Кому, простите?
— Викентию Леонидовичу Гончару — его отцу. Боря Гончара хорошо знал: у его отца, Сергея Тимофеевича, Викентий защищал кандидатскую.
— Господи, как все у вас запутано.
— В науке часто так. И преемственность, и наследственность. И помогают друг другу. Именно так основываются направления и школы.
— Ну хорошо. И что Гончар?
— Сказал, что не видел сына с месяц уже. Но это для них нормально — порознь ведь живут. Дал телефон. Но только не отвечает он.
— Так и не созвонились?
— Нет.
— Хорошо. А скажите, пожалуйста, Полина Давидовна, кто кроме вас мог бы еще рассказать о подробностях жизни и быта Бориса Сергеевича? Нам сейчас важны мельчайшие детали.
— Сестра, — уверенно ответила Полина.
И Задонская была права. Так уж получилось, что у компьютерного гения не было человека родней, чем младшая сестренка. Мама их умерла довольно рано. Крайне занятый отец, обеспечивая достойное пропитание, не мог уделять слишком много времени воспитанию. И сын с отцом, при всей взаимной любви и уважении, не были духовно близкими людьми. Теперь доктор наук, оставив кафедру, жил один. Солидная пенсия и гонорары с многочисленных публикаций позволяли ему быть финансово независимым от знаменитого отпрыска. Дубовик-старший жил в свое удовольствие и посвящал почти все время написанию воспоминаний о становлении информатики как науки. Родственники старались друг друга по пустякам не беспокоить, и бывало, что и по полгода не встречались, хотя относились друг к другу по-прежнему тепло и с любовью. И непременно созванивались по каждому удобному поводу.
Иное дело — Марина. Девочка с детства была слаба на ножки. Долго училась ходить. В подростковом возрасте двигалась уже с трудом, а после смерти матери и вовсе пересела в инвалидную коляску. Убогой себя никогда не считала — старалась жить полноценной жизнью. Беспощадный приговор врачей вынесла даже спокойнее, чем Сергей Тимофеевич, тративший на лечение огромные деньги и дважды вывозивший дочь в лучшие зарубежные клиники. И постаралась забыть о недуге — занялась любимым делом: заочно окончила сначала филологический факультет, потом литинститут. Отец и брат купили ей уютную двухкомнатную квартирку, оборудованную электроникой и бытовой техникой, в малоэтажном таунхаусе, которые только начали тогда строить в пригородах Москвы. И Марина получила то, к чему всегда стремилась, — возможность жить самостоятельно. Она вполне могла ухаживать за собой: готовить, стирать, принимать ванну, выезжать по пандусам гулять в скверик перед дверью. Работала редактором в издательстве, что позволяло жить не бедствуя. Выпустила два сборника стихов. Вела на дому небольшую литературную студию. Ограниченная в передвижении, она в стихах путешествовала, переносилась в разные страны, посещала горные вершины, пересекала бескрайние моря. Лишенная возможности встречаться с молодыми людьми, много и тонко писала о любви. Рецензенты называли ее последним романтиком века.
Вместе с тем она была прагматичной и мудрой с житейской точки зрения. Умела экономить, знала цены на все товары в ближайших магазинах, скрупулезно рассчитывала наперед все свои траты. Редкое сочетание возвышенной души и логичного разума позволяло ей прекрасно разбираться в людях. Она любила общение, встречи, разговоры. Была рада каждому новому человеку. Но некоторым отказывала от дома раз и навсегда.
Борис ее нежно любил. С самого детства он опекал ее, пока она действительно не стала самостоятельной. Навещал ее не слишком часто: научная деятельность требовала многочисленных и порою длительных командировок. Но если выпадал выходной — непременно ехал поболтать с сестренкой. С ней компьютерный гений, как ни с кем, ощущал себя человеком. Слушал новые стихи, рассказывал о своих делах и проблемах. И всегда знал, что найдет понимание и сочувствие. А то и дельный совет.
— А скажите, Полина Давидовна, — продолжала интересоваться Перова. — Что, по-вашему, привело к исчезновению профессора? У него были враги?
— Нет, по-моему. У него могли быть и недоброжелатели, и завистники — такое случается не только в науке, но в любой сфере профессиональной деятельности. Когда кто-нибудь достигает значительного успеха. Но ненавидеть, чтобы похитить человека… Нет, я таких не знаю.
— Так в чем же причина?
— Вероятно, направление научных работ. Кому-то очень хочется знать, чего мы достигли.
— Спасибо вам за помощь, Полина Давидовна. Вы можете идти.
Едва Задонская скрылась за дверью, в кабинет, который он сам же любезно и предоставил для работы следователя, заглянул Лукша.
— Еще кого-нибудь вызывать сегодня?
— Нет, Юрий Иванович. На сегодня достаточно. — Светлана устало покосилась на часы. — Спасибо вам. До свидания.
* * *
— Он жив? Только ответьте честно. Не бойтесь, с коляски я уже никуда не упаду.
Александр Борисович внимательно смотрел на сидящую в кресле миловидную женщину, стараясь не фиксировать взгляда на неподвижных ногах, покрытых теплым пледом. И встречал в ответ спокойный и мудрый взгляд с глубоко спрятанным привычным страданием. Чертова профессия. Почему он должен выступать недобрым вестником, несущим очередную боль людям, которым и так несладко?..
Впрочем, он сам взвалил на себя эту нелегкую ношу. Поремский побывал у отца пропавшего академика, еще когда Турецкий в Германию летал. Старик воспринял новость стойко, рассказал все, что знал, хотя, как оказалось, был не слишком осведомлен о сыновних делах. Просил об одном: чтобы без крайней необходимости не тревожили дочь-инвалида. Беспокоился за нее. Но теперь Турецкий решил, что время приспело. Тем более вечно скрывать от сестры исчезновение брата вряд ли было возможно.
— Я не знаю, Марина Сергеевна. Честно. Но очень хочу выяснить это и надеюсь, что мы не опоздали.
— Спасибо. Я вам верю. Но объясните конкретнее, что произошло? Не каждый день у меня случаются гости из Генеральной прокуратуры. Вряд ли вы зашли испробовать моего чаю.
— Да, Марина Сергеевна. Вести пока недобрые. Борис Сергеевич не вернулся в свой «Маяк» после поездки на выставку в Ганновер.
Сестра академика кивнула, не слишком вникая в смысл сказанного:
— Я знаю. Он собирался там быть.
— Где «там»? — Турецкий сделал стойку.
— Вы не так меня поняли. Я имела в виду выставку.
— Ясно. После выставки его никто не видел.
— Но ведь и мертвым не видели?
— Нет.
— Хоть это внушает некоторую надежду. Тогда спрашивайте. Вы ведь пришли задавать вопросы?.. — Поэтесса действительно держалась стойко и даже постаралась вежливо улыбнуться. — Хотите все же чаю?
Турецкий отрицательно помотал головой:
