В этом было что-то сокрушительное. Он ощутил себя
необыкновенно слабым, подавленным, одиноким… покинутым! Почему? Врожденный
аналитический склад ума, отточенного его работой, мгновенно преподнес Полякову
ответ на нелепый и нелогичный вопрос… причем ответ совершенно такого же
качества! Оказывается, он чувствует себя покинутым потому, что на перекрестке
Ольга повернула направо, к улице Дзержинского, а ему нужно налево, к
Свердловке.
Ольга шла, конечно, домой. Ей осталось миновать три квартала
по Алексеевской до Мытного рынка, потом выйти на площадь Минина, пересечь ее,
оказаться на другой стороне улицы Фигнер и свернуть направо. Здесь, почти
напротив областной библиотеки имени Ленина (бывшего Дворянского института), в
глубине двора, стоял двухэтажный дом, где жила Ольга. Двор и улица соединялись
той самой подворотней, где несколько лет назад была убита Лиза.
Поляков вдруг ощутил не просто желание, а острую потребность
побывать на том месте. Разумеется, Ольга Аксакова тут совершенно ни при чем!
Это он заявил себе особенно строго. Он вообще не смотрел больше на нее – ее
фигура таяла в темноте, – однако торопливый перестук каблучков отчетливо
разносился по улице, и Поляков иногда ловил себя на том, что старается идти в
такт ее шагам.
Ну что за глупости, семенить, словно суетливая дамочка! Он
начинал идти как обычно, размеренно, четко, широким шагом, однако снова
сбивался на поспешную припрыжку.
«И чего она бродит одна ночами, эта Аксакова? – сердито
думал он. – Неужели не слышала разговоров о бесчисленных грабежах на улицах?»
За годы войны собаки стали смирные, не нападают на людей, а люди стали злее
собак. Бандитов пока не удавалось поймать, но, как говорили в очередях
(всезнающая и всеслышащая тетя Паша передавала), занимались этим подростки лет
двенадцати-шестнадцати, вооруженные ножами и дубинами. Говорили, что нужно
увеличить количество патрульных милиционеров, однако только говорили. Люди
старались не ходить поодиночке, особенно женщины. А эта барышня что делает?
Разве она идет не одна-одинешенька?
Вообще-то нет. Поляков следует за ней. И случись что… У него
есть револьвер, да и кулаком он при надобности приложит так, как надо…
Придется и в самом деле проводить Ольгу. И причин выдумывать
не надо. Просто пойдет чуть поодаль, оставаясь незамеченным, не заговаривая с
ней. В самом деле, о чем с ней говорить?
Им не о чем говорить. И вообще она чужой ему и не слишком-то
приятный человек. Он должен относиться к ней холодно. С отвращением.
Поляков внушал себе это изо всех сил. Он очень старался быть
сердитым на Ольгу, однако против воли улыбка трогала его губы и раздвигала их,
и тогда в голову начинали лезть совершенно дурацкие мысли, например, о том, что
весна приникает к его губам и раздвигает их поцелуем…
«Надо прямо сейчас пойти к Тасе, – с ледяным цинизмом
подумал Поляков о хорошенькой буфетчице управления, с которой порою проводил
несколько часов. – Прямо сейчас! И сразу всякая дурь вылетит из головы!» Однако
мысль о Тасе, ее налитых грудях с темно-коричневыми сосками, о треугольничке
каштановых волос между округлыми бедрами, о ее пухленьких, в ямочках, коленках
вдруг вызвала у Полякова такое отвращение, что он сморщился – и постарался
немедленно забыть о Тасе. О чем угодно готов был он думать сейчас, только не о
ней. Ну ладно, дурь так и дурь, пусть, для разнообразия оно даже неплохо. Весна
целует, весна целует меня в губы… Глупо, но красиво. Как стихи!
Сонная, тихая Дзержинская шла под уклон и пересекалась с
Октябрьской. Трамвай прогрохотал через Черный пруд, на минуту задержав
Полякова.
Он повернул голову в сторону Свердловки и всмотрелся в
темное скопление двухэтажных домов, вокруг которых медленно поводили ветвями
высокие старые березы. Няня Павла часто ходила гулять к этим домам. В одном из
них раньше – до революции! – жила Елизавета Ковалевская, бывшая воспитанница
няни, тайная и незабытая любовь Георгия Владимировича Смольникова. Его сын
узнал ту старинную историю от Охтина, которому ее рассказала няня Павла. Отец
свято хранил верность своей нелюбимой жене, но все же дочь назвал в память
другой женщины. Той, которую любил.
И жив ли тот? И та жива ли?
И ныне где их уголок?
Или они уже увяли,
Как сей неведомый цветок?
Странно, почему это вдруг вспомнилось Полякову? Почему
вспомнилось сейчас?
Весенний ветер, все он виноват. И слюдяной блеск подтаявших
обочин, и мерцание влажных звезд, и лунный свет, и стук каблучков в темноте.
«Почему она так быстро идет? – сердито подумал Поляков. –
Как будто бежит от меня!»
Ему хотелось идти так долго-долго, может быть, вечно. Идти,
идти, и чтобы сердце билось в такт перебору ее каблучков…
Но вот замаячили впереди фонари под кремлевской стеной. Там
была уже площадь Минина, и Поляков понял, что через какие-то две-три минуты
Ольга войдет в подворотню, потом в свой подъезд – и снова исчезнет из его
жизни.
Может быть, окликнуть ее? Что-нибудь сказать?
Нет, она же боится его и ненавидит… И это не поправить, не
изменить никогда и нипочем!
Да боже ты мой, какой же он глупец, с отчаянным восторгом
подумал вдруг Поляков. Не поправить, не изменить – да почему? Никогда и нипочем
– да с чего он взял? Есть, есть у него средство заставить Ольгу посмотреть на
него без страха! Есть средство, о котором он совершенно забыл, сначала
уязвленный, оскорбленный ненавистью девушки к себе, а потом… потом слишком уж
закружила его работа.
А между тем это средство, эти вести для Ольги имеют жизненно
важное значение. Конечно, Поляков долго молчал, однако более молчать не мог ни
минуты лишней.
Он прибавил шагу и почти нагнал Ольгу около подворотни.
Почти нагнал, почти шагнул к ней – но замер на полушаге, скрытый темнотой.
Замер – и только смотрел, как из подворотни появляется высокая мужская фигура,
загораживает Ольге путь, а потом услышал, как взволнованный голос произносит:
– Ну, сегодня ты со мной наконец поговоришь!
* * *
