А Валька Евсеева, кажется, влюблена в самом деле и ревнует
ко всем подряд. Даже допустить не может, что ненавистная ей санитарка Аксакова
знает о Петре больше, чем она.
Тяжко придется Валентине, когда Петра выпишут. Может быть,
надеется, что после войны он вернется к ней? Вряд ли. И дело не только в том,
что на войне убивают. Кругом… так много девушек хороших… и на фронте они тоже
есть!
* * *
Мурзик любил ночи больше, чем дни, потому что каждую ночь
ему снились сны, и сны эти были прекрасны. Ему снилась вся его жизнь. Он был
мальчишкой, который то воровал, то пел в поездах, и старый диакон Благолепов,
певший в церковном хоре с самим Аедоницким, пророчил Мурзику еще более
блестящую будущность. Иногда Мурзик даже просыпался, слыша свой мальчишеский
«дишкантишко», выводящий:
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша!
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа.
Полюбил я ее,
Полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно.
Снилось Мурзику также, как он ходит по сормовским цехам и
тащит все, что плохо лежит. Эх, вольготные были времена при царе-батюшке! А
впрочем, Мурзику было отлично известно: и при большевиках рабочий класс тоже
сначала имел возможность набивать карманы всем, чем можно и нельзя, пока не
стали за какой-нибудь жалкий болт упекать в такие дали дальние, о каких
несчастному Макару с его телятами и слыхивать не доводилось! Или виделось
Мурзику во сне, как болтается он возле монополек со щербатой чашкою и дает ее в
прокат за копейку или даже за две любителям выпить: не из горлышка же белоголового
чекушечного водку сосать, до такого русский народ в прежние времена не
опускался! Порою снилась Мурзику его матушка, которую прозвали Муркой за то,
что нагуляла сыночка невесть от кого, будто кошка гулявая… Он и по сю пору не
знал, что было раньше, курица или яйцо, в смысле, прозвище его – Мурзик или
фамилия – Мурзин, та фамилия, от которой он в 18-м году избавился, сделавшись
товарищем Вериным.
В память о Вере.
И Вера ему снилась – чаще всего прочего.
Снилось, как он увидел ее впервые – загнанной в озерко
хулиганами, перепуганной, рыдающей. Совершенно как в жизни, в своих снах он
доставал из кармана револьвер, украденный у какого-то пьяного в зюзю
белознаменца [11] , и стрелял в этих сволочей, а потом вытаскивал перепуганную
Верку из воды. Но во сне выносил он на берег не тощенькую, уродливую горбунью,
а красавицу, истинную красавицу, которую не зазорно бы даже царскому сыну
повести под венец!
Впрочем, в его сердце Вера всегда была именно такой, и кабы
не стыдилась она так своего уродства, кабы не замуровала себя в монашеские
одежды, кто знает, что могло случиться между ней и Мурзиком! Он всегда любил ее
одну, только ее, прочие были бабы, она одна – Дева. И если б только она могла
поверить, что Мурзик даже горба ее не замечал, словно его и вовсе не было…
А может быть, так ему казалось уже теперь. Спустя тридцать
лет.
Да, в будущем году исполнится ровно тридцать лет с того дня,
как пес сыскной Гришка Охтин убил Веру, но Мурзик ему этого до сих пор не
простил. И никогда в жизни не простит! Одно утешение, что после той расправы на
Острожном дворе Охтин, конечно же, недолго пожил. Наверняка уже подох, как и
другой пес, Смольников. Ну не могло быть иначе!
Долгие годы мысли об этих двух смертях утешали Мурзика и
радовали, однако последнее время почему-то перестали. Прежде всего потому, что
он начал задумываться о своей собственной смерти, а вернее всего – о том, что
будет после нее. Ну, с телом-то понятно, тело сгниет, и, честно сказать,
Мурзику было все равно, сгниет оно где-нибудь в северной земле или воротится на
волжские родные берега. Прах ко праху, тлен к тлену! Черт с ним, с тем телом.
Но что будет с душой?
Раньше Мурзик был убежден, что души у него вовсе нет. Его не
раз называли жестокой, кровожадной тварью, непременно прибавляя к этим
наименованиям также слова – бездушный злодей. Может, и впрямь раньше не было у
него души, а потом откуда-то взялась? Что-то ж ныло там, в глубине его некогда
большого, сильного и красивого, неутомимого на убийства, на злодеяния, блуд и
прочие земные удовольствия, а теперь изуродованного, иссохшего, усталого тела!
Что-то бродило по ночам в прекрасном и далеком прошлом, с неохотой возвращаясь
по утрам в телесную оболочку (Мурзик просыпался очень тяжело и угрюмо, как бы с
трудом себя обретая)! Что-то трепетало, преисполняясь нежностью при одном
только воспоминании о Вере! Что-то вдруг начало болеть и рыдать от
невозможности их встречи там, за последним, за смертным пределом!
Теперь ему чудилось, что только мысль об этой встрече и
поддерживала его всю жизнь. Оказывается, какие-то «поповские сказки» все же
запали ему в голову, какой-то «опиум для народа» все же отравил ум. Его не
страшила смерть, потому что впереди была сияющая даль и тонкий очерк девичьей
фигуры – прямой, красивой, с длинной косой и чудесными ясными глазами, –
замершей в ожидании… Но вдруг, в один ужасный день, Мурзик осознал, что никакой
встречи с Верой быть не может. Она, невинно убиенная праведница, мученица,
обитает в раю. Он же попадет в ад, где ему прежде казалось очень заманчиво:
ведь туда должно было отправиться все веселое, все самое привлекательное:
молодые, тугие, грудастые девки и бабы (а также дамы, коих Мурзиком было
перепорчено великое множество), щегольская одежда и обувь, которую Мурзик очень
любил (плисовые пиджаки в талию, кумачовые косоворотки, кожаные скрипучие
регланы, френчи или парусиновые костюмы, сапоги с калошами или без оных,
фасонные, «бутылками», или светлые штиблеты, кожаные фуражки и шляпы канотье).
В ад отправятся песенки развеселые, в том числе та, старая, самая любимая:
Не понравился ей
Моей жизни конец,
И с немилым, назло мне,
Пошла под венец.
Не видала она,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал.
