– Тимур жизнью Никите и мне обязан, – проговорила Варвара
Савельевна. – Он на все пойдет, только бы мою просьбу выполнить. А у меня одна
просьба – тебя спасти. Тебя – и Петра.
– Тетя Варя, – пробормотала Ольга смущенно, – а почему вы…
почему вы так заботитесь о Петре?
Лицо Варвары Савельевны вдруг стало белым, точно ее платок.
Она стиснула худые, загорелые руки – когда-то они были, наверное, очень хороши,
изящны, да и сейчас, разбитые работой, остались маленькими и аккуратными, хоть
и с шершавой кожей, и с неровно постриженными ногтями. Несколько мгновений она
молча смотрела на Ольгу, а потом из глаз хлынули слезы. Рекой полились!
– Что вы?! – воскликнула Ольга. – Что случилось?
– Петр… – выдохнула Варвара Савельевна, – Петенька, он… он в
одном бараке с моим Никитой жил. В лагере они были вместе, понимаешь? На
Соловках… Петр был арестован как сын врага народа. Но потом отца его
амнистировали – поздно, после смерти, а все ж амнистировали. Было это два года
назад. Петра освободили, а тут война, он на фронт пошел. А Никиты больше нет на
свете, Петр ему глаза закрыл – умер он в лагере, как раз накануне освобождения
Петра. Значит, еще в 40-м. А мне даже не сообщили… Ну да, кто он такой?
Заключенный! А мне он был роднее всех, один на свете! Сволочи, сволочи красные…
– вырвалось у нее с хрипом, но тотчас Варвара Савельевна взяла себя в руки: –
Никита перед смертью Петру про меня рассказал. И вот нас судьба свела с ним. И
с тобой… Так неужто ты думаешь, что я не помогу тебе, которая мне роднее родной
дочери, и Петру, который моему Никите был за сына? Вот я и помогаю вам домой
выбраться.
Ох, какое же это было бы счастье – оказаться дома, дома,
дома! В ванной натоплена колонка, из крана с бульканьем льется горячая вода, на
кухне пахнет тети-Любиными оладьями, темно мерцают книги в старинных книжных
шкафах, по-прежнему лежит на столике под лампой томик Бальмонта, который тетя
Люба так и не убирала после смерти деда, только пыль с него смахивала, а иногда
открывала наудачу и читала строчку-другую, про то, как в тумане безбрежного
моря я остров нашел голубой… или что только раз мечта с мечтой встречается …
Поскрипывают серые, давно не натиравшиеся паркетины в гостиной, а над Олиной
кроватью – маленькая фотография: семнадцатилетняя Сашенька Русанова в светлом платье
с маленькими шелковыми розочками вокруг глубокого «придворного» декольте…
Как Ольга хочет домой, боже ты мой! Ведь не порыв
героический привел ее в плавучий госпиталь – желание избавиться от Полякова. Но
теперь страх перед ним улетучился. Что такое Поляков с его намерением
завербовать Ольгу – что он такое по сравнению с бомбежками, минометными
обстрелами, по сравнению с черной тенью самолета, которая накрывает сияющую
волжскую гладь и прошивает ее пулеметными очередями, уносящими жизни, жизни,
жизни? Если Ольга решалась перебегать по палубе под обстрелом, чтобы перетащить
беспомощного, раненого человека в безопасное место, значит, она найдет в себе
решимость сказать «нет» Полякову. Она теперь уже не та затравленная девчонка,
которая пугалась каждого косого взгляда, каждого окрика. Она побывала, можно
сказать, на фронте. И пусть только эта тыловая крыса, этот зажравшийся,
отлынивающий от фронта энкавэдэшник посмеет подкатиться к ней с каким-нибудь
гнусным предложением! Ольга сможет отказаться сотрудничать с ним. Она уже не
боится таких, как он.
Лишь бы вернуться.
Но не любой же ценой…
– Я понимаю, Оля, – твердила между тем Варвара Савельевна. –
Непросто все, непросто! Смертельно трудно все это, и никто никого судить не
должен. Если за сильным – правда, значит, нынче правда не за красными, потому
что они слабы. Теперь в красных силы нету. Красные времена прошли. Миновали.
Когда была в них сила, они свою правду огнем и мечом устанавливали. Так теперь
пусть не жалуются, что их тем же огнем и тем же мечом будут убивать ради другой
правды. Другие сильные! Поняла?
Ольга пожала плечами:
– Да что понимать? У вас муж в лагере умер. Мой дядя Шура
умер в тюрьме. Мама в лагере – то ли живая, то ли уже нет, кто знает. Может, ее
тоже нет на свете. Меня из института исключили из-за них. Я просто санитарка, а
могла бы уже учительницей быть, в школе работать… Я все понимаю, вы не думайте.
И про сильных, и про слабых, и про ненависть. Но я… я не могу бросить раненых.
Нет на это моих сил , понимаете? Можете нам помочь – помогайте. Нет… Ну, тогда
отвернетесь, когда придет фашист и выстрелит мне в лоб. И когда Петра будут
убивать, тоже отвернетесь. Или вы его в подпол спрячете?
Варвара Савельевна вскинула голову:
– Сама не понимаешь, что говоришь. Думаешь, куда я послала
Тимура? Связь искать. С Камышином.
– Связь искать? – усмехнулась Ольга. – А где? Как? Под
скамейкой она завалялась, что ли? Или у него есть еще один, отдельный,
секретный телефон? Может, даже прямой провод – Москва, Кремль, Сталину?
Ольга сама не слишком-то понимала, что говорит. Ее начала
бить истерика.
Вдруг пальцы Варвары Савельевны так сжали руку Ольги, что
девушка невольно вскрикнула от боли – и замолчала, замерла.
– Молчи, – прошипела Варвара Савельевна. – Молчи, если
хочешь сама жива остаться и эту свою краснопузую сволочь спасти. Я ради тебя…
ради тебя и Петра… Молчи! Ты никогда не поймешь, никогда не узнаешь! Сашенька у
меня Митю Аксакова отбила. Я могла бы ненавидеть ее всю жизнь. Я могла бы,
когда его в том немецком госпитале без памяти нашла, когда везла его в
санитарном поезде в Петроград, – я могла бы его вернуть. Но я не предаю своих!
Мне Сашенька, как бы она со мной ни поступила, была как сестра. Сашенька,
Тамарочка… И ты. Никогда не поймешь, никогда не узнаешь! Молчи!.. Ведь это все
ради тебя! Ради вас с Петром!
Она отпустила Ольгины руки и отвернулась.
Ольга и в самом деле ничего не понимала.
– Тетя Варя, – пробормотала она жалобно. – Что же теперь
делать?
– Поедешь с Петром на мотоцикле? – глухо спросила Варвара
Савельевна.
– Нет, – прошептала Ольга, сама себя не слыша.
– Тогда остается только ждать.
– Чего? – в отчаянии воскликнула Ольга.
– Божьей помощи, – ответила Варвара Савельевна. – Только на
него теперь вся надежда. На него… и на Тимура Казбегова.
* * *
В этот день Проводник на работу не вышел.
– Спину у него ломит до невозможности, – объяснила соседкам
хозяйка, у которой он снимал комнатку на Мызе, – дали больничный, велели лежать
и прикладывать горячий песок.
– Хорошее дело, – согласились соседки.
