– Думаю, что Варшава молчит потому, что проверка сведений о
Бродяге еще не прошла. Если я прав в своих подозрениях, приказ Контролеру, что
он должен проверить сведения о смерти Бродяги, идет кружным путем. Пока до него
доберется письмо… Пока он соберется прийти в больницу… Может быть, у нас еще
есть время. Но медлить нам тоже не следует. Думаю, в приемном покое пятой
больницы должен появиться наш человек. Ведь именно там можно получить сведения
о здоровье того или иного больного…
– Вы что, предлагаете кого-то из наших людей отрядить сидеть
в приемном покое в ожидании чего-то, что может не произойти? – удивился Храмов.
– Все-таки ваш Контролер – фигура скорее мифическая, чем реальная. Вряд ли нас
с вами поймет начальство, у которого мы будем просить сотрудника. Слишком много
народу сейчас ушло на фронт, у нас большая нехватка людей.
Поляков молчал.
Ему было совершенно понятно, что, если они хотят не только
установить сам факт существования Контролера, но и выяснить, кто он, в приемном
покое пятой больницы должен появиться агент. Существовал, конечно, другой
выход: озадачить поручением самих работниц приемного отделения. Это самый
простой путь. И Поляков уже пытался идти по нему. Он присматривался к
санитаркам и медсестрам. Выражение лиц трех работавших там женщин не внушало
доверия. Не то чтобы они были беспечны, наоборот. В том-то и дело, что наоборот!
При любом, самом невинном вопросе они принимали невероятно важный и замкнутый
вид и начинали вести себя так, будто сведения о палате, в которой лежит тот или
другой человек, о его температуре, о состоянии здоровья, тем паче о фамилии
лечащего врача, – государственная тайна. Они обрушивали на посетителя град
встречных вопросов, которые сделали бы честь любому особисту. Проще говоря, эти
тетки были непроходимо глупы и болезненно подозрительны. Поляков понимал, что
такими их сделало время и режим, установленный в государстве. Он не винил их.
Но рассчитывать на их помощь в деле с Контролером было невозможно. Они могли
погубить все на свете!
А между тем предчувствие опасности не давало ему покоя.
Глупейший из аргументов: «Мне так кажется, я так чувствую». Глупейший! Но –
единственный в данном случае.
* * *
– Знаете, как меня в армию брали? Военком забраковал, а
командир полка подозвал к окну и спрашивает: «Кто это во дворе?» – «Свинья», –
говорю. «Ну, свинью от человека отличить можешь, значит, годен!» – говорит он.
Так и мобилизовали.
– Ну и что?
– Да ничего. Научился не только свинью от человека, но и
немца от русского отличать.
– Ха-ха-ха!
Здесь, слава богу, хохочут. Ольга вздыхает с облегчением. В
другом углу нижней палубы зло огрызаются:
– Да что такое эта «СВТ»
[6] ? Она, сволочь, перестает
стрелять, как только на затвор попадает земля или песок, а в окопах иначе как?
И на морозе подвижные части «залипают». Очень хорошо, когда ты знай затвор
передергиваешь, а толку нет, а перед тобой фашист с автоматом. Уж потом, когда
«ППШ» стали выдавать, мы себя людьми почувствовали…
– Ладно, ладно, хорошая винтовка – «СВТ», просто за ней
ухаживать надо. Смазывать как следует, чистить, что летом, что зимой…
– Зимой! А у нас морозостойкие смазки есть? Есть, я тебя
спрашиваю?
– Нет.
– Ну вот и молчи, понял?
– Да сам молчи!
Ольга проходит мимо спорщиков. Пусть хоть дерутся, только бы
не унывали, не думали о том, что река заминирована, а над головой могут в любое
мгновение появиться «мессеры». Вот там, напротив, как раз и идут опасные
разговоры…
– Эх, как вчера по причалу вдарили, а? Главное дело, только
мы отошли от пристани, а они – ба-бах! Я уж думал, нам в корму угодят. Меня как
раз заносили на палубу, я успел обернуться – мама дорогая, столб огня… А потом
смотрю, по реке плывут арбузы вперемешку с трупами… Один еще живой был, только
ранен, ему конец кинули, вытащили. Повезло! Ох как повезло!
– Повезло, что плавать умел. А вот я плавать не умею…
– А куда тебе плыть, за тебя вон пароход плывет – «Александр
Бородин». Ты знай лежи.
– Ничего себе, лежи! А разбомбят нас? А потопят? Спасаться
как будем? Шлюпок тут нету небось. И спасательных кругов я тоже что-то не
видел.
– Да плюнь, обойдется!
– Плюнь, плюнь… да я хоть все углы тут обплюю, толку чуть.
Ты ж меня спасать не будешь, когда плыть придется.
– Плыть, плыть… Не горюй, найдутся люди добрые, спасут!
– Кому я нужен? Бросят меня, бросят как пить дать! Прямо тут,
на палубе.
– Не дрейфь, прорвемся!
– Кто прорвется, а кто и нет. Лучше б меня там, в
Сталинграде, убило, хоть быстро. Вжик – и нету сержанта Семченко. А тут вода…
пока еще потонешь, так намаешься… Я воды до смерти боюсь. До смертиночки!
Ольга покачала головой. От сержанта она слышала это уже раз
десять, не меньше, хотя на пароходе он находился всего сутки. Ладно его страх
перед водой – он понятен, но подленькая уверенность в том, что его бросят,
бросят на произвол судьбы, – вот что злило до невозможности. Как они вчера
намаялись, спеша перетащить на борт всех раненых до того, как начнется налет!
Сделали настил из досок – кто мог, полз сам, девушки помогали. На каждую
приходилось по тридцать-сорок человек! Всех унесли, проверили, нет ли потерявших
сознание, которые могли остаться незамеченными. Капитан нервничал, торопил – по
радио передали сообщение о налете. Только отошли от причала – на его месте
возник огненный гриб… Потом навалился «мессер». Пролетел, так снизившись, что
едва не коснулся палубы. Не мог ведь летчик не видеть знаков Красного Креста,
гарантирующих неприкосновенность! И все же открыл огонь.
Был убит матрос, и ранило одну из медсестер. Но тут же
появились наши истребители, которые отогнали «мессера» и некоторое время
провожали «Александра Бородина», ободряюще покачивая над ним крыльями. Только
тогда смогли разогнуться сестры и санитарки, которые пытались прикрыть собой
раненых, остававшихся на верхней палубе. Понимали, что это бессмысленно, но не
уходили в укрытие.
А этот… Бросят его, видите ли! Ну ладно бы, думал что хочет,
думать никому не запретишь, но его трусливая уверенность в неизбежности
собственной гибели, высказанная вслух, отравляла остальных.
Люди и так натерпелись сверх меры. Им нужен покой. Хотя бы
иллюзия покоя!
