Можно представить, что наговорит в госпитале Братчиков. Можно
представить!
Принес же черт этого Полякова…
Она достала из кармана квадратик. Руки тряслись, и во рту
стало сухо. «5-14-14, доб. 2-67», – было написано химическим карандашом на
очень белой, хорошего качества бумаге.
Это его телефон, понятно. Какой четкий почерк… А интересно,
почему у Полякова записка была приготовлена заранее? Он знал, что встретит
здесь Ольгу?
Она до того боялась его, что могла допустить все, даже это.
Чепуха. Поляков не мог знать, что встретит ее. Никто не мог
знать! Вместо нее могла поехать любая другая санитарка! И то, что именно
сегодня милиция и НКВД сдают кровь для фронта, – чистейшей воды совпадение.
Скорей всего, Поляков всегда носит при себе бумажки с номером своего телефона –
на всякий случай. Вдруг приведется кого-нибудь, как говорится, завербовать в
осведомители.
Она все смотрела на номер, смотрела… Он внушал отвращение.
Ольга и вообразить не могла, что цифры, самые обыкновенные цифры – 5, 1, 4, 2,
6, 7 – могут быть столь омерзительны. И они соединены в какие-то особенно
противные сочетания: 14, 67…
Ольга содрогнулась. Оставить записку Полякова у себя? Да
ведь это то же самое, что снять с паутины крестовика, подержать его в руках и
спрятать в карман!
Она изорвала записку в клочья и пустила по ветру. Вид
разлетевшихся белоснежных клочков доставил ей мгновенное удовольствие.
Этот человек дважды приходил ей на помощь… Просто так, ни с
того ни с сего. Может быть, у него удалось бы что-нибудь разузнать о маме! А
может быть, и не удалось бы. Наверняка он ничего бы не сказал!
Все в Полякове внушало ей ужас. Особенно взгляд его черных
глаз. Казалось, он видит ее насквозь, знает о ней что-то, чего она и сама не
знает и не может знать.
Ольга зачем-то вытерла ладони полой халата. Но легче и
спокойней ей не стало.
Его черные глаза так и стояли перед ее мысленным взором.
Наваждение, ужас!
Зябко обхватив плечи ладонями, девушка скорчилась, прижав
колени к груди.
«Господи, помоги, избавь меня от него! Помоги, господи!»
И при этих словах Ольга вдруг вспомнила, что до сих пор не
исполнила обещание, данное еще в ноябре той бабульке из Дубёнок: так и не
сходила в высоковскую церковь и не поставила свечку за свое чудесное спасение.
Ну и вот вам, пожалуйста! Бабулька же говорила: отвернется
господь, если не сходишь. Отвернулся, в самом деле…
Сегодня же… нет, сегодня у нее дежурство… завтра же, только
сменившись, она первым делом поедет в Высоково, в церковь. И поставит свечки ко
всем иконам. И будет просить господа, чтобы уберег ее от Полякова. Чтобы
даровал ей спасение от него!
Любой ценой.
* * *
– Ты тут, сестра? – раздался шепелявый голос.
Александра подняла глаза от бинтов, которые скатывала –
боже, сколько их прошло через ее руки за жизнь, начиная от империалистической
14-го года, и теперь она от них не избавилась, – и увидела перед собой высокого
седого мужчину, заросшего неопрятной белой щетиной.
– Что у вас? Флегмона? Скорбут? Рожистое воспаление? –
быстро спросила она.
Это был «джентльменский набор» последнего времени,
прибавившийся к обычным ревматизмам, простудам, сердечным спазмам, непременной
цинге etc.
Недавно прибыли новые этапы – с Дальнего Востока и с
Кавказа. В забитых досками вагонах за долгие недели пути у «пассажиров»
развились все виды гноеродных инфекций. Многие в дороге умерли, а оставшиеся в
живых и попавшие в Пезмог то и дело обращались в больницу, в которой теперь
работала Александра. Доктор Никольский – один из тех ленинградских хирургов, к
которым с таким пиететом относился Мельников (да они и большего пиетета
заслуживали!), – сокрушался, что инфекция эта как-то особенно вирулентна, то
есть жизнестойка, и болезни никак не удавалось заглушить.
– Да песок у меня, – буркнул мужчина. У него вышло –
«пешок».
– В моче песок? Камней не наблюдали?
– Сахар-песок («шахар-пешок»), говорю ж тебе русским языком!
– Мужчина смотрел исподлобья, прятал лицо в грязный-прегрязный шарф, который
нелепо обматывал его худую морщинистую шею, торчащую из бушлата. Воротника у бушлата
не было, шея, понятное дело, сильно зябла. Мужчина делал какие-то странные
движения, как будто старался сделать ее короче, ввинтить в плечи.
Ну да, во всем мире июнь – это уже тепло и лето, а здесь, в
Пезмолаге, погоду и весенней не назовешь: холодно. Особенно тем, кто всегда
хочет есть.
– А, вон что, – Александра отложила бинты. – Извините, я
задумалась и не поняла. Вы мне сахар принесли, да?
– Принес, но за хлеб! – уточнил гость, как бы опасаясь, что
она собирается забрать у него сахар просто так.
Александра всегда любила сладкое, но тут, на севере,
страдала от отсутствия сахара просто физически. Без хлеба же она обходилась
довольно легко. Тем паче что бесконечные каши, которые здесь давали, были
густые, наваристые и вполне заменяли хлеб. Всем в лагере было известно, что
сестра из санчасти меняет хлеб на сахар. Поэтому к ней часто приходили
заключенные из мужского барака менять полученные ими микроскопические дозы
сахарного песка на хлеб. Ну вот и этот пришел за тем же.
– А сколько у вас?
– Сто грамм.
– Ого! Покажите.
Он согнулся и принялся шарить за пазухой, поглядывая на
Александру исподлобья. У него были выцветшие голубые глаза, которые почти
утонули в морщинистых веках. Наконец – такое впечатление, будто из самого
потаенного уголка своей многослойной одежды – незнакомец выудил маленький серый
мешочек.
Показал Александре.
– Развяжите, пожалуйста, – попросила она.
– С чего бы? – заупрямился мужчина. – Ты сперва свой хлеб
покажи.
Обмен шел один к пяти. Александра достала из тумбочки два
куска хлеба. В каждом было по двести пятьдесят граммов.
– Ишь какой, – неодобрительно пробормотал мужчина. –
Черняшка!
– Ну, воля ваша, белого тут не пекут, – развела руками
Александра.
– Он же плесневелый!
– Что за ерунда?!
– Да вон зацвел возле корки, я ж вижу! – упрямился мужчина.
