Прибежал сопровождающий, который ехал с этапом из самой
Рузаевки, и точно на таких же повышенных тонах и с такими же выражениями
доходчиво пояснил, что здесь все без статей. Потому что жены!
– А эта? – Начальник вдруг подозрительно покосился на
Александру. – Эта тоже жена?
– Да всякая баба небось чья-то жена! – философически
рассудил сопровождающий, не желая вдаваться в подробности дела заключенной
Аксаковой.
Начальник, сраженный таким доводом, утихомирился так же
внезапно, как раскричался.
А Александра впервые за многие годы вспомнила о Дмитрии.
Жив ли он? В самом ли деле она все еще жена его?
Ее уединенная, увядшая, умершая женская жизнь была вот уже
более двадцати лет сосредоточена только в области воспоминаний, да и те не
имели к законному, венчанному супругу почти никакого касательства. Все же
нельзя, нечестно было идти за него замуж, рассуждала уже в который раз
Александра, если любишь другого так, как она любила Игоря Вознесенского.
Конечно, она была обречена на измену Дмитрию, и если бы только Игорь
согласился, измена эта свершилась бы гораздо раньше и одним разом не
ограничилась, конечно. Но… бодливой корове бог рог не дает, вот уж точно.
А интересно, подумала мельком Александра, есть какая-нибудь
сила, которая способна выбить из ее головы мысли об Игоре, а из сердца – тоску
по нему? Наверное, нет. Она ведь даже о дочери, об отце, брате, который тоже
где-то тянет зэковскую лямку (о его участи узнать ничего не удавалось, хоть и
спрашивала всех, кто прибывал из Энска или области), вспоминает куда реже, о
Дмитрии и говорить нечего! Ну, об Оле, Шурке и о папе она просто не разрешает
себе думать, а об Игоре – разрешает, да еще как. Это понятно. Ведь встреча с
семьей вполне может и не состояться. Везут их не на курорт, не в санаторий, и
неизвестно, выживет ли она. Но в таком случае встреча с Игорем там, где им
никто мешать не будет, приближается! И о ней можно мечтать, мечтать сколько
угодно!
Странная логика, конечно… Но уж какая есть.
На другое утро этап на мелких баржах проследовал по Вычегде
из Сыктывкара дальше, и вскоре явился перед Александрой тот самый Пезмогский
лагпункт, в котором ей было суждено прожить пять лет.
Лагерь стоял не на самой Вычегде, а в трех километрах от
главного течения реки, на ее притоке по имени Локчим. Поэтому вся система
расположенных тут лагерей называлась Локчимлаг. И в этой системе один лагерь
назывался в честь села Пезмог.
Пезмогский лагпункт являл собой небольшой участок земли,
огороженный колючей проволокой и пересеченный бурлящим ручьем. На его берегу
стояли баня и жилые бараки, для мужчин отдельно и отдельно для женщин. Кроме
того, в черте зоны находился домик, санчасть. Александра подумала – как бы туда
попасть на работу… Но в первый же вечер она угодила в карцер, а оттуда выход
был только один – на самую тяжелую работу: на раскорчевку пней…
Наверное, был какой-то особый смысл в том, что она, всю свою
жизнь любившая чужого мужа, угодила в карцер именно из-за любви женщины к
чужому мужу!
Хотя, строго говоря, Сашка-парикмахер не был ничьим мужем,
ни Клавки, ни Нюрки. Он был сам по себе. А они его любили, две девки, которые
прибыли в Пезмог неделей раньше и уже успели надорвать себе сердца из-за этого
самого Сашки. И вот, едва лишь вновь прибывших «каэров»
[2] отвели в
предназначенный им барак и они, полумертвые от усталости, сняли с плеч вещевые
мешки и повалились на нары, как начался какой-то крик, брань, матерщина, состоявшая
по большей части из незнакомых Александре слов (однако узнать их значение ей
едва ли когда-то захочется!), а потом в проход выскочили две молодые женщины.
Обе сорвали с себя ватники и остались в каких-то пестрых вязаных кофточках
(потом выяснилось, что заключенные умелицы вязали их невесть из каких охвостьев
шерстяных, хлопчатых, гарусных нитей, отчего и получался такой, с позволения
сказать, le m?lange [3] ) и в кокетливо надвинутых на лоб и приподнятых сзади
(по самой последней уркаганской моде!) косынках. Выкрикнув в лицо друг другу
совсем уже неудобоваримые оскорбления, женщины кинулись вперед, навострив
когти. Они и царапались, и рвали друг дружку за коротко стриженные волосы
(косынки уже давно валялись на полу), и жестоко мутузили кулаками со страстью
истинных Кармен. Тут-то Александра и прослышала о существовании блистательного
Сашки-парикмахера, а потом узнала, как одна изобретательная женщина может
называть другую, если оскорблена в самых лучших сердечных чувствах. Наконец
охрана, привлеченная шумом и гамом, разлила соперниц водой. Они были растащены
в разные стороны одна другой краше – с расцарапанными лицами и всклокоченными
волосами.
Тут же появился начальник лагпункта в сопровождении
коменданта и выкрикнул, что был приказ: прежде чем войти в барак, следовало
вымыть в нем пол и «навести приборочку». «А вы посмотрите тут и тут!» – тыкал
он пальцем во все стороны. Что и говорить, пол в бараке был и в самом деле
довольно грязный, а за бочкой с водой скопился давным-давно не выметенный мусор.
Начальник лагпункта – фамилия его была Мельников –
рассвирепел:
– Вы что мне тут змей развели?!
Услышав это, и «каэрки», и уголовницы в едином порыве
вскочили на нары и истерически завизжали, вглядываясь в пол в поисках змей.
Возмущенный Мельников приказал посадить в карцер драчливых соперниц, а также
старост уркаганок и «литерниц», как называли политических заключенных.
Старостой первых была крепкая, с хитрющим взором Надя-Кобел.
«Наверное, начальник хотел сказать – козел? – подумала Александра,
которой еще предстояло узнать значение этого странного неологизма. – Но почему
к женщине – слово в мужском роде?»
Сейчас, впрочем, было не до лингвистики.
Матеря на чем свет стоит соперниц, Надя-Кобел вышла из
строя. Обе драчуньи последовали за ней с самым мирным видом.
– А где староста нового этапа? – грозно воззрился Мельников
почему-то на Александру.
Она пожала плечами:
– У нас нет старосты, гражданин начальник. Мы только что
прибыли и еще не выбрали…
– Вам что, верховный совет выбирать? – прервал ее Мельников.
– Ишь, выборы им понадобились! По какой статье?
Глаза его не отрывались от Александры.
