Секундочку… А если у нее появился парень? Весь сегодняшний
вечер, который Николай провел у Русановых, он пытался исподтишка выяснить у ее
тетки и деда, не нашла ли Ольга себе другого. Но, конечно, приходилось ходить
вокруг да около – впрямую ведь такого не спросишь. По их репликам можно было
понять, что беспокоиться вроде бы не о чем, хотя, понятное дело, родственники о
таких делах узнают последними.
И все-таки Ольга будто ему чужая и вообще сама не своя.
А может, она там, на окопах, с кем-нибудь спелась? Нет, само
собой, какой-нибудь работяга мобилизованный никакого сравнения не может
выдержать с боевым летчиком Монахиным, да все же не вредно это как-нибудь
выяснить… поосторожней, поделикатней… Разведку провести, вот что!
– Оль, ну как там было, на строительстве? – спросил,
поигрывая глазами. – Расскажи что-нибудь интересненькое про свои трудовые
подвиги.
Но Ольга смотрела на оладьи, как будто ничего интересней на
свете не было. И ела, ела… Конечно, живут Русановы не бог весть как достаточно,
размышлял Монахин, сметаны на столе нет, масла, чувствуется, в обрез, ладно
хоть медом где-то разжились. Нет, честно, Ольге прямой резон выйти за него
замуж. И сама продуктовым пайком будет обеспечена, и тетушке с дедом кой-чего
перепадет.
И ничего страшного, что у нее мать сослана. Сейчас на такие
вещи уже спокойней смотрят. Война, вот что главное! А когда Ольга фамилию
сменит, о ее матери и вовсе забудется.
– Да, Олечка, расскажи, – подхватила тетя Люба. – Какая ты
худая, ужас! Вас что, плохо кормили?
– Да все по законам военного времени, ничего страшного. А
где сейчас хорошо кормят, интересно? – пожала плечами Ольга.
– Дома, – ласково сказала тетя Люба. – Дома кормят хорошо.
Вот, оладушки кушай, а завтра такой борщ наварим… Схожу на базар с утра пораньше,
может, косточку мозговую найду, уж разоримся для такого дела.
– Ну, разве вы ее борщом удивите! – хмыкнул Николай. – Она
же из деревни приехала, их там небось борщами закормили!
– Что-то не похоже, – пробормотал Константин Анатольевич,
поглядывая на заострившееся лицо внучки.
Он весь вечер молчал, размышляя, в чем же Оля так
изменилась, что он ее с трудом узнал. Конечно, похудела, но главное не это. Она
пережила какое-то страшное потрясение и держит его в себе. Если бы они были
одни дома, втроем: он, Любаша и Олечка, – девочка все бы рассказала и ей стало
бы легче. Принесло же именно сегодня Монахина! И дернула же их с Любашей
нелегкая пригласить его остаться ночевать!
– Кормили нас недоваренным горохом, – вдруг сказала Оля, не
поднимая глаз от тарелки. – Утром и вечером. Каждый день. Не знаю, почему он
всегда был такой сырой и жесткий. Наверное, поварихе неохота было пораньше его
ставить варить. Наши женщины говорили ей, что нужно горох замачивать перед
варкой и соду добавлять. Хотя, может, у нее соды не было? И он не размокал,
небось не летошний был, а прошлогодний или еще того древнее. Да ладно, горох
был хотя бы горячий, – махнула рукой Оля. – Все-таки хорошо поесть горячего,
перед тем как на холод идти или как придешь с холода. Днем-то на обед выдавали
пайку хлеба. Триста граммов. Мы хлеб носили вот тут, на груди, – она показала
рукой. – Просто так в карман положишь – он промерзнет. Знаете, как там студено
было, на ветру! Времени на обеденный перерыв нам не давали: уполномоченный у
нас строгий был, очень строгий, ну так мы подбежим ненадолго к костру (там чуть
ли не целый день костры горели), на палочку хлеб нанижем, обжарим чуть-чуть и
бегом к своему участку. На ходу жуем: перемажемся все как чертихи! Сверху-то он
обгорал, а внутри оставался сырым, вязким. Совсем как мыло хозяйственное. Одно
слово, что хлеб. Его же знаете как пекли? Добавляли тертую картошку, чтобы вес
больше был. Вроде бы триста граммов, а кусочек крохотулечный такой… Так что
никакого борща. Там даже воды вдоволь не было, чтобы помыться: вышло
распоряжение запирать колодцы на замки, чтобы какие-нибудь шпионы не могли туда
отраву бросить. Поэтому мы последнее время даже и не умывались. Помнишь, тетя
Люба, – вдруг усмехнулась Ольга, – когда мне повестку прислали, что на
строительство мобилизуют, – там памятка была, мол, с собой и то, и то, и то
взять…
– Кружку, чашку, – закивала тетя Люба, – котелок или чайник,
одну-две смены белья, постельное белье, наволочку для матраса, рукавицы,
продуктов на три-четыре дня и справку о санобработке…
– Справку о санобработке, ой, я не могу! – фыркнула Ольга. –
Постельное белье! Ты мой мешок разбери – и увидишь, что оно даже не тронуто. И
матрасовка тоже. Какое там белье, когда в деревне в избах даже не для всех
место нашлось? Почти все сараи были заняты. – Лицо Ольги вдруг пошло судорогой,
но она сумела кое-как сдержаться. – Кто порасторопней, тетки сормовские,
автозаводские, – те первым делом кинулись места занимать в деревне. А таким
дурам, как я, мест не хватило. Для нас вырыли землянки. Пока мужики работали,
мы ждали – стояли под открытым небом у костров. Почти сутки ждали. Потом к нам
туда бочки железные поставили, начали топить. Бочки были вместо печек,
понимаете? Ужас… У меня как начала голова в первую ночь болеть, так и болела
всегда, постоянно. Но хоть тепло… Никаких нар или топчанов не было. Накидали на
земляной пол еловых веток, вот и все. Ну, в принципе, те, кто в деревне
устроился, тоже на лапнике спали. Откуда ж сена на матрасы такой ораве набрать!
Ладно хоть ельник был неподалеку.
– А… а вечером? – дрожащим голосом проговорил Константин
Анатольевич. – У вас был организован какой-нибудь культурный досуг по вечерам?
Клуб там был, в той деревне? Дом культуры?
– Ага, конечно, – насмешливо кивнула Ольга. – Клуб был,
только заколоченный. Окна, двери – все досками крест-накрест. При нас его и
заколотили. Уполномоченный, который с нами приехал, велел так сделать, сказал,
что в тяжкую годину народ должен отказаться от глупых зрелищ и отдавать все
силы победе. Ну, мы и отдавали. Ты знаешь, дедуль, мы ни о каком досуге думать
вообще не могли, только бы упасть и уснуть. Первым делом, как только до
землянок добирались, валились на лапник – и все, как умирали. Потом нас на ужин
будили. Потом опять спали. Вставали в семь, работали до восьми, до девяти
вечера, по тринадцать, четырнадцать часов, до потери сознания…
– Как – по четырнадцать часов?
– Как – до потери сознания? – воскликнули в один голос тетя
Люба и Константин Анатольевич.
