И словно не стало вокруг зимы и стужи. Запахло маем, пылью,
прибитой дождем, свежей зеленью и близкой летней духотой. Повеяло камышинским
ветром. Увидела себя Александра девчонкой в клетчатой юбочке, кружевной
блузочке и шляпке с вуалеткой, увидела себя семнадцатилетней Сашенькой, которая
пришла на улицу Канатную к колдуну – привораживать Игоря Вознесенского. Ее
привела Милка-Любка, заранее предупредив, что колдун берет дорого – аж пять
рублей!
Сашенька тряслась от страха, пока ждала колдуна, а когда он
вышел из другой комнаты, еще пуще затряслась. Кривой на один глаз, косматый, в
каких-то несусветных шкурах, ватных драных штанах и ветхом треухе, колдун ходил
вокруг нее и бил в огромный бубен с нарисованными на нем странными знаками. И
вдруг раздались выстрелы! И колдун, и Сашенька кинулись к окну и увидели
высокого синеглазого парня в плисовом пиджаке и красной рубахе. По нему
стреляли городовые в белых коломянковых мундирах, а он странно взмахивал то
одной рукой, то другой. И после каждого взмаха кто-то падал, а из горла
упавшего шла кровь, обволакивая вонзившийся туда маленький нож.
В тот день Сашенька впервые увидела Мурзика.
Он был учеником знаменитого в прошлом циркача и карточного
шулера Поля Морта (того самого, который также, изображая колдуна, девкам
привораживал женихов) и самого учителя превзошел и шулерским мастерством, и
умением кидать ножи из рукава, прикрепляя их на особых резинках. Рукоятки всех
своих ножей он кичливо метил выжженной буквой М.
И сейчас Александре казалось, будто она видит рукоять
жульмана, торчащего из горла Кочегара. Может быть, там и нету буквы М. Но
Александра знала точно: этот жульман бросил Мурзик. Он, именно он убил
Кочегара.
Убил, чтобы спасти ее, Александру Аксакову. Спасти сестру
Шурки Русанова, предавшего его на муки…
Александра уткнулась в подушку, почти не дыша от страха. Да,
почему-то не умиление, не облегчение, не благодарность чувствовала она сейчас,
когда все вроде было позади, а только страх.
Ну и не ошиблась. Ничего позади на самом деле не было, и ей
еще оставалось чего бояться.
* * *
Что должна делать женщина после того, как впервые оказалась
в постели с возлюбленным?
Может быть, уснуть и видеть блаженные сны? Может быть,
танцевать? Или бродить по цветущим лугам и думать, что вознеслась в райские
сады?
Ольга не знала, что должна делать какая-то другая женщина. А
она мыла пол в раздевалке для персонала.
Она придумала себе эту работу, потому что сейчас в
раздевалке никого не было, а ей нужно было остаться одной. То, что руки
полоскали тряпку в мыльной воде, выкручивали ее, надевали на швабру, а потом
возили этой шваброй по полу, Ольге не мешало. Она и не видела ни воды, ни
тряпки, ни цементного, местами сильно выщербленного пола. Она видела кожаный
диван, который стал ее брачным ложем. Она видела человека, который стал ее
мужем и женой которого стала она.
Бабулька-то, бабулька из Дубёнок – не обманула ведь! Ее
чулки в самом деле оказались волшебными! Ольга поспала в них – и вышла замуж…
Поляков даже не мог обнять ее как следует. Это он так
сказал, словно прощения просил, но Ольге казалось, что всякую женщину следует
обнимать именно так, как обнимал ее Поляков, – именно так, чтобы она
почувствовала себя обезумевшей, испуганной, обретшей то, чего была лишена до
сей минуты, встревоженной, счастливой. Но еще она почувствовала себя потерянной
– потому что ее место было теперь рядом с ним, а быть рядом с ним она никак не
могла.
Ольга увезла его на каталке в палату. Ей помогала встретившаяся
в коридоре тетя Фая… вернее, это Ольга помогала тете Фае, и, кажется, старая
медсестра что-то поняла – она так странно, так озабоченно поглядывала
исподтишка на Ольгу! А когда бледный, тихий, измученный Поляков уже был уложен
в постель, тетя Фая вдруг, словно забыв что-то, вышла за занавеску, и Ольга
смогла мгновенно коснуться его губ, прежде чем медсестра вошла снова – с обедом
на подносе.
Поляков посмотрел жалобно:
– Я не хочу есть…
– Надо! – сурово велела тетя Фая. – А то сил не хватит!
От этой самой обычной фразы и Ольга, и Поляков вдруг страшно
покраснели. Поляков с покорностью малого дитяти открыл рот и проглотил ложку
борща, а Ольга выскочила вон и, как наказанная, побежала в гардеробную.
Ей надо было побыть одной. Ей надо было подумать над тем,
что произошло.
Как так вышло, что она смертельно, до разрыва сердечного,
влюбилась в человека, которого всегда боялась и ненавидела? Она точно знала,
что ненавидела его… Или правду говорят, что от любви до ненависти только шаг?
Теперь ей казалось, что она любила его всегда, с первой
минуты, как увидела, просто это ведь было совершенно невозможно – его любить. И
все у нее с Николаем кончилось не потому, что Николай сбежал в Одессу, а
потому, что появился Поляков!
Наверное, ей так только казалось.
И боже ты мой, стоило только представить, что скажет тетя
Люба… А мама, когда вернется из… как его там… Пемзо… Пензо… из лагеря, словом?
Они не простят Ольге, они никогда не простят! Они не разрешат выйти за него
замуж.
А вдруг Поляков и сам передумает жениться на ней? Из тех
обрывков разговора между ним и Храмовым, которые долетали до Ольги, когда она
стояла в коридоре под дверью кабинета главврача, можно было понять, что Храмов
считает это кошмаром… В самом деле, да разве задержится на своем посту майор
НКВД, вздумавший жениться на дочери репрессированной, на племяннице
репрессированного?
Нет, ничего не будет между ними. Ничего. Он больше не
захочет ее.
Ольгу бросило в жар. Впрочем, в гардеробной было сильно
натоплено и душно – она находилась неподалеку от котельной.
Ольга подошла к окну, взобралась на табурет, потянулась к
форточке.
И в ту самую минуту мимо окна прошли, вернулись и замерли
возле него женские ноги в черных туфельках на маленьких каблучках.
Эти аккуратные туфельки, эти коричневые чулки, эти ноги
Ольга сразу узнала. У окна стояла Валентина.
Ничего особенного в том не было, мало ли народу по двору
ходит. Однако Ольга вспомнила, как Мустафа подглядывал из своего подвального
окна за Поляковым и тем неизвестным, кто в него стрелял, – и тоже замерла,
глядя на туфли Валентины.
Туфли потоптались-потоптались, словно Валентина никак не
могла решиться пойти туда, куда хотела пойти, – а потом направились в ту
сторону, где находился забор.
